Хранители веры. О жизни Церкви в советское время - Ольга Гусакова

Потом меня уволили из ансамбля. Я в нем служил полтора года – в офицерской форме, и не только со скрипкой, но и пел, и на контрабасе играл, был конферансье, все делал, только что не плясал.

После этого меня уволили с треском, и вот за что. Было столетие со дня рождения Ленина, 1970 год. А весь наш музыкальный взвод дал, как выяснилось (я этого не знал), обещание быть стопроцентно комсомольским. И меня они тоже рассчитывали записать в комсомол. Все знали, что я с крестиком хожу, и направили трех комсоргов, чтобы меня вовлечь в комсомол. Ходили комсорги вокруг, но почему-то ни один из них не решился ко мне подойти. В итоге торжественно постановили: уволить из ансамбля. А в армии есть замечательная пословица: «Не спеши выполнять команду, потому что может поступить команда „отставить"». И я продолжал тихо себе служить, команда «уволить» была, но в то же время руководство не спешило с исполнением. И так продолжалось, пока у нас не произошел неприятный случай – один мой однополчанин попытался покончить с собой.

Мой сосед по койке взял веревку, прицепил ее к кровати верхнего яруса и ночью повесился. А я слышу: хрипит. Я подумал, что он пьяный, сейчас на мою кровать его вырвет и придется потом все стирать. Начал раскачивать его, а он по радиусу двигается. Присмотрелся, а он на веревке висит. Я быстро поднял сержанта, прибежал фельдшер, вытащили его из петли. И он выжил. Потом он на меня даже не смотрел, словно возненавидел меня зато, что я ему помешал. Пришли с проверкой из Особого отдела и говорят: «Пишите объяснительные записки. Ты, что ли, разбудил? Пиши». Я пишу объяснительную записку, а особист документы смотрит и вдруг спрашивает: «Так, а почему он не уволен?»

Ну и уволили. Разжаловали в стройбат нашего же полка. Обычно последние полгода службы люди отдыхают – они «старики», «ветераны», а меня на строительство дома, на тяжелые работы с бетоном отправили. И надо сказать, довольно тяжело мне было. Я ведь уже привык к аплодисментам, а тут грязные и тяжелые работы. Там со мной еще один баптист служил, он принципиально не брал автомат в руки.

Ансамбль песни и пляски. В верхнем ряду, пятый слева – Сергей Правдолюбов. 1970 г.

И вот, представьте себе, я до сих пор с благодарностью вспоминаю сержанта из стройбата. Не помню его фамилии. Простой сержант. Часто сержанты бывают вредные, неприятные, они не только «давят», но и «ногами потоптать» могут. Но он, когда увидел стойкость моей веры, сумел понять мое психологическое состояние. Вот идем мы на объект. Распределение пошло: «Вы делаете это, вы делаете то, а вы – то…», а мне говорит: «Правдолюбов, иди сюда. Вот эту березку видишь? Вот иди ложись там и лежи». И так целую неделю. Это было поразительное психологическое понимание стрессового состояния – он пощадил меня, дал возможность привыкнуть. К концу недели он опять предложил полежать, но я говорю: «Слушайте, товарищ сержант, а можно я поработаю?» «Ну, наконец-то, – говорит. – Давай. Подключайся». Вот такой был он психолог. Простой наш советский сержант, который вдруг меня понял.

Потом и позорный момент был в моей армейской биографии. На объекте работали, копали траншею. Просто от нечего делать, не было фронта полезных работ, вот и копали траншею без всякого смысла. Это ужасно! Работать так было невозможно. Так вот, к концу дня один боец побежал в магазин, купил водочки. Меня позвали: «Правдолюбов, иди сюда». Я говорю: «Что, угощаете?» «Угощаем». «Ну, давайте». И я с ними выпил. Вдруг идет лейтенант. «Что вы здесь делаете?! Построиться! Быстро!» Ох и ругался он. «Я знаю, что вы здесь делали! Вот Правдолюбов один, – говорит, – не пил, это точно». А я же не баптист, чтоб ни капли не пить. Но я молчу, потому что не понимаю: признаваться или нет. Лейтенанта неудобно обидеть – если сказать, что я пил, то его в неловкое положение поставлю. Он назначил наказания какие-то, развернулся и ушел. Я своим говорю: «Ребята, неудобно. Я же тоже пил. Надо было признаться». «Нет, все правильно. Ты веру не поколебал этого лейтенанта. Это хорошо. Мы, – говорят – знаем, выпить чуть-чуть не так страшно. Но лейтенант пускай дальше в тебя верит».

А потом на Казанскую меня вызвали. Ансамбль наш, откуда меня разжаловали, в блестящих своих мундирах бесконечно репетировал выступление к концерту 7 ноября, и почти два месяца солдаты должны были выступать с концертами. И только после Нового года всех сразу должны были уволить в запас. А один из наших разбойников-стройбатовцев сильно напился, ночью шумел. Его и вычеркнули из списков. А кого поставить на его место? Поставили меня. На целые две недели раньше своего срока, 4 ноября, на Казанскую, я с чемоданчиком был отправлен домой. Тут я свредничал, специально зашел в клуб и говорю: «Ребята, желаю вам еще два месяца хорошо потрудиться, а я уже еду домой!» Как они завистливо вздыхали!.. И поехал я домой с крестом – как говорится, не на щите, а со щитом (то есть вернулся с победой. – Ред.). И этот ансамбль, кстати, многих батюшек для Церкви дал в дальнейшем.

Вот такая история, связанная с хрущевским и с брежневским временем. Жизнь показала, что такие качества, как стойкость и твердость, для христианина – самая главная опора в жизни. Почему-то большинство моих одноклассников сегодня какие-то сломленные люди. Кто их ломал? Я не знаю. У многих из них как-то в жизни не сложилось. А я, каким был в классе, такой и сейчас. Времена изменились. А я говорю: «Вы понимаете, ребята, я и однополчан своих тоже иногда вижу, – как было в школе и в армии, так у меня ничего не менялось, не ломалось. Все хорошо». А у них жизнь – большие трудности и обиды. Так что я рад тому, что имел возможность почувствовать гонение, хоть и маленькое.

Применяю к себе слова владыки Антония Сурожского. Он говорил, что Господь ведет нас Сам. Он нам помогает. Он нас учит. И Церковь нас учит. Причем Бог радуется всему, что мы сделаем, пусть даже не сами… Как мама, которая берет своей рукой ладошку младенца и начинает

вместе с ним писать. «Пиши, пиши! Как ты хорошо написал!» А это ведь не сам младенец писал, а мама водила его рукой. Так же и я: меня побили, из школы прогнали, в армии тоже проблемы были. Но это что? Разве что-то ценное? А мне говорят: «Вот какой ты молодец! Смотри, все вынес!» Да чего выносить-то было? Это просто маленькое испытание, чтобы появился навык веру сохранять. Зато, как я уже говорил, начинаешь лучше понимать святых, преподобных и тех, кто страдал в лагерях и умирал, тех, кто был расстрелян.

– Отец Сергий, а как объясняли родители то, что в вашей семье при существующем режиме сплошные узники? И что говорили дома про советскую власть, про Ленина, Сталина, про современников – Хрущева и Брежнева?

– Я считаю, что двоякий взор на нашу историю невозможен. И отец, и мать не скрывали ни когда того, как и при каких обстоятельствах арестовывали наших родственников. Мама рассказывала со слезами об аресте ее отца, совершенно невинного человека. Невиновность и реабилитация потом подтвердила. Я знал, как арестовывали моих отца, деда и прадеда [95] . Конечно, они не думали, что будут святыми: Бог, Он знает, какими они были. Помню, отец сказал про близкого человека для нашей семьи – Веру Самсонову [96] , которая умерла за две недели до освобождения, теперь мученица, прославленная Церковью. Отец всегда, ее вспоминая, говорил: «Как Бог ее интересно сподобил. Она стала мученицей, она домой не вернулась». «А мы, – говорит, – вернулись, и мы – исповедники. А она мученица». Отец без пафоса говорил это, просто и естественно.

Но у каждого отца наступает период, когда его дети начинают мало с ним считаться, особенно мальчики, будущие мужчины. Так было и у нас. «Ну и что? Ну и кто он такой?» – думали мы. Отец со скорбью говорил, это я очень хорошо помню: «А ведь раньше к исповедникам относились с почетом, потому что они страдали за Христа. Их не замучили окончательно, они остались живы, но они – живые свидетели страданий за Христа». «А сейчас, – говорит, – нет. Время не то пошло».

Он осознавал, что пострадал, но никогда не выставлял себя и не хотел, чтобы его как святого почитали. Никогда этого не было. Но, к сожалению, ощущал, что мы к нему без должного почтения относимся. И я только сейчас понимаю, что мы действительно неправильно относились к отцу.

При этом почитание мучеников – домашнее, семейное – было всегда, и я их почитаю как-то просто, сколько живу. И более того, если бы дочки ныне почитаемого священноисповедника Сергия Правдолюбова потрудились бы составить его жизнеописание еще тогда, нам было бы легче жить. А мы как будто все время были первопроходцами. Когда нас пытались склонить работать на секретные службы (а меня трижды пытались вербовать), мы отказывались, но думали, как это сделать, как поступить. А надо было просто посмотреть, как поступали отцы и деды.

Дочери священноисповедника Сергия все это скрывали. Я как-то спросил у старшей его дочери, Веры Сергеевны: «Тетя Вера, ну расскажи про своего отца. Мне так интересно! Расскажи!» В ответ: «Если я буду рассказывать только одно хорошее, то это будет неправдой, а если буду и плохое рассказывать, то это будет хамством. Поэтому я не могу рассказывать». Я говорю: «Ну, тетя Вера, хоть какой-то дай нам образ своего отца». «Нет. Не хочу. Это будет неправильно». Ей сейчас девяносто лет, она жива еще, но так ничего