Князь механический - Владимир Ропшинов

– А что не женился?

– А повезло. Была одна, да дура – не хотела за занавеску. Ты, говорила, сначала комнату заведи – тогда и в жены меня получишь.

– Почему повезло?

– Ну завел бы я комнату, потом жену, потом детишек – так бы и покатился.

– Покатился?

– Ну покатился, как и все. Мечтал бы мастером стать. И стал бы. Деньги б были – я каждый вечер с завода – в кабак, потом домой, дома жена пилит. Так всю жизнь, а потом сдохнуть. А потом я в полицию попал, в Охранное отделение, прямиком к полковнику Зубатову. Слыхал небось?

Князь, конечно, знал о полковнике Зубатове. О нем знала вся Россия. Сам из революционеров, пошедший на службу в охранку, он был создателем полицейского социализма: рабочих обществ, члены которых отказывались от политической борьбы взамен экономических требований. На деньги Министерства внутренних дел они открывали клубы, чайные, библиотеки, создавали кассы взаимопомощи и вступали в переговоры с управляющими заводов об облегчении условий труда и повышении зарплаты. Из «зубатовцев» был и священник петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, руководитель «Общества русских фабрично-заводских рабочих», члены которого вышли на улицы 9 января.

– А как в полицию попал?

Цеппелин скользнул по ним из облаков лучом прожектора.

– А, ну был у нас парнишка один – Гришка, он брошюрки разные приносил – про то, чтоб восьмичасовой рабочий день сделать, чтобы страховые кассы, пенсион. Про забастовки. Я читал, конечно, так, от скуки. Потому что вранье это все. А как-то раз шел домой пьяным да с городовым поспорил. Ну он меня в участок, а там брошюрки эти нашли. Все, говорят, каторга тебе будет. Потом отвели меня к жандармскому офицеру. Он вежливый такой, на «вы». Что же это, говорит, бунт хотите устроить? На царя пойти? А я говорю: нет, ваше высокородие, не хочу. Он удивился так: ну раз не хочешь, тогда говори – кто книжки тебе дал.

– И ты сказал?

– А почему б не сказать? Ведь книжки-то эти – их разве для нашего счастья пишут? Вот что такое, скажи, восьмичасовой рабочий день? Зачем? Только два дополнительных часа в кабаке просидеть да вина больше выпить – вот что это такое. Или пенсион – дальше кабака его все равно не унесешь. Как думаешь, кто такие книжки пишет? Я вот думаю – сами кабатчики и пишут.

Ударник посмотрел на князя. Тот пожал плечами.

– Только была одна книжка среди них всех, которая мне нравилась. Там про новую жизнь писали. Не про то, чтобы пенсион или медицинское обслуживание, а про другое. Как на заводе работа закончилась – все строятся и в клуб идут, образованность свою повышать. Там ученый перед ними выступает, о строении мира рассказывает. Сегодня – в клуб, а завтра – в футбол играть, или на танцы, или на аэроплане кататься. И никаких кабаков. И живут все вместе, в одной комнате много народа, и чтобы без занавесок, чтоб каждый друг друга видел. Потому что, если занавеска – всякий о своем будет думать, и общей жизни не получится. А тут главное – чтобы общая жизнь была, понимаешь? Коммуной это называется. Иначе – у каждого свое горе и кабак. И для этого же бабы у всех общие и дети тоже. Чтоб печалей не было. Чтоб не думал никто – вот, у меня плохая баба, а у соседа – хорошая. И я вот жандарму этому так все и рассказал.

– А он что?

– А он слушал примерно как ты, потом говорит: я вас к начальнику моему отведу. А начальник у него – Зубатов. Вот привели меня к Зубатову. Невысокий такой, с усами – на мастера из цеха похож, только что с галстуком. Четыре телефона на столе стояли. И говорит он: я сам раньше тоже социалистом был, но потом понял – нет никакого противоречия между государем и рабочими, его анархисты специально выдумывают, чтобы вашими руками царя свергнуть. Я отвечаю: нет мне никакого дела ни до анархистов, ни до царя – я новую жизнь хочу построить. И рассказываю, что в книжке этой прочитал. Он внимательно слушал, кивал даже, потом сказал: тут или ты хочешь весь этот новый мир завтра же построить, тогда надо на царя идти, все государство переворачивать. Это, говорит, кровь на десятки лет. А я предлагаю вот с чего начать: отбери сам рабочих, которые захотят в твоем мире жить, а я помогу его устроить. Как бы опыт такой поставим. И если опыт твой и вправду таким хорошим будет, все остальные так же, как ваше общество, жить захотят. Тогда я царю доклад напишу, что рабочие хотят от пьянства отойти и духовной жизнью жить, а надо для этого то-то и то-то. И пример, говорит, ваш приведу.

– И что же – нашел ты себе единомышленников?

Семен поморщился.

– Ну нашел, да. Казарму нам отдельную дали и клуб, куда после работы ходить. Но все рабочие с женами, и каждый – за своей занавеской. Я их уговаривал, ругаться начал, они ни в какую. Нельзя, говорят, без занавесок с женами, не по-христиански это.

– Так ведь по-твоему выходит, что с женами вообще нельзя? – перебил князь.

– Ну да, нельзя, – согласился ударник, – я как раз и подумал, что в женах – вся беда. Ну, думаю, эти – материал конченый, надо других набирать, холостые чтоб. А тут как раз 9 января.

– Ты ходил?

– Нет. Тут, видишь, у Зубатова я как бы отдельно был со своим новым миром. А ходили те, которые за восьмичасовой рабочий день и пенсион. Я через несколько дней после к нему приехал, говорю: как же так? А он сидит у себя, лицо исхудавшее такое, синее, как будто с того самого дня не ел и не спал. Обманули, говорит, царя, неверно ему все поднесли, а он испугался, уехал в Царское, казаков вместо себя к народу отправил. А ты – это он мне говорит – в казарму свою, где новый мир строишь, больше не ходи – туда придет полиция и арестует всех как анархистов. Отрасти усы себе, чтоб не узнали, и иди на завод в другой конец города какой-нибудь устройся. И ко мне больше не ходи, про мир свой забудь. Дал он мне новый паспорт, 100 рублей денег подъемных и спровадил.

– И ты ушел?

– Ушел… на пороге только обернулся, говорю: как же это, ваше высокородие, обходитесь со мной как с шалавой. Вот тебе 100 рублей за работу, и поди с глаз моих прочь. Выходит, не был вам нужен новый мир? А он так головой мотнул. Ступай, Клим, – это, значит, мое настоящее имя, – 300 человек лежат изрублены и прострелены, не будет у нас никакого нового мира. И, знаешь, заплакал. Я его тогда простил и ушел. Ну пить стал, это само собой. Так до 14-го года прокантовался, а потом война. Добровольцем пошел, с первого дня. Потом ранил меня немец, руки-ноги поотрубал, потом…

Ударник запнулся и искоса глянул на князя.

– Что потом?

– Что потом? – задумчиво переспросил он. – А сам не понимаешь разве?

– То, что ты говорил про сестру милосердия?

– И сестра, да, – с готовностью согласился Семен, – коротко говоря, из лазарета я вышел с полной верой в превосходство машин над человеком.

По Сампсониевской набережной они дошли до угла Батальонного переулка.

– Мне туда, – указал инвалид направо, – пойдешь со мной?

Романов с готовностью кивнул.

– Ну что ж, пойдем, посмотришь, как мы живем, – ухмыльнулся ударник.

Вдоль тюремного вида красных корпусов Сампсониевской мануфактуры, смотревших на них сверху вниз своими мутными, из непрозрачного стекла окнами, они пошли по узкому Батальонному переулку. Слуховая раковина над одним из заводских корпусов вертелась, выискивая среди гула моторов своих цеппелинов гул вражеского. Значит, какой-нибудь усатый унтер дремал в будке под ней. Этот унтер, если еще не околел от холода, да беснующийся ветер – вот и все живое, что встретилось им.

Ударник затянул солдатскую песню:

Брала русская бригадаГалицкие поля,И досталась мне награда:Два железных костыля.

Из села мы трое вышли,Трое первых на селе,И остались в ПеремышлеДвое гнить в сырой земле.

Я вернусь в село родное,Дом срублю на стороне,Ветер воет, ноги ноют —Будто вновь они при мне.

Романов молчал, а ветер подвывал увечному воину.

За Сампсониевским Батальонный переулок превращался в Нейшлотский. Здесь уже была жизнь. По проспекту шли закутанные, как кули, люди, проехал, обдавая всех дымом, паровик со светящимися окнами теплых вагонов. Промаршировала, возвращаясь в свои казармы, заиндевелая рота лейб-гвардии Московского полка. В самом конце Нейшлотского стоял огромный доходный дом красного кирпича. Над его последним, мансардным этажом, как шпиль церковной колокольни, но без креста, в небо торчала восьмигранная заводская труба. Еще прежде, чем инвалид ткнул в него пальцем, князь понял, что им – туда.

Перед парадной Олег Константинович замешкался, сбивая снег с калош и очищая их о железную скобу, вбитую при входе. Инвалид в худых ботинках на немерзнущих ногах сразу зашел внутрь. Оказавшись у него за спиной, Романов быстро вытащил револьвер из кармана полушубка, который, возможно, ему пришлось бы снимать, и сунул за пояс под китель.