Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи - Джейк Джонс

Но сын смотрит лишь на свои газеты. Он просовывает руку за мою, рука к руке, хватает газеты, с шорохом вытягивает их у меня и вновь водружает на верхушку стопки.

— Простите, простите, мне нужно — извините, простите, нужно, простите — вот так!

Он дышит тяжело. Я на шаг отступаю, жду. Он снова подталкивает газеты к стене, сдвигает влево, вправо, потом снова влево, пока стопка не кажется ему достаточно ровной.

Очень тихо, почти шепотом, он говорит в стенку:

— Я просил вас их не трогать.

* * *

Это тайная разруха. Молчаливое погребение. В тени эта страсть подпитывается, процветает, за закрытыми дверями превращается в настоящую вакханалию. Но как только кто-то прольет на нее свет, она оказывается отравлена чувством стыда:

— Прошу прощения за беспорядок… Обычно у меня не так… Если бы вы на той неделе приехали… Мы как раз вывозим вещи…

Я сталкивался с этим гораздо чаще, чем ожидал: это эпидемия наших дней. Бывшая учительница истории, превратившая свой дом в склад купленных по интернету платьев в нетронутой целлофановой упаковке. Старший инженер, который спит на полу в гостиной, потому что уже не может пробраться к лестнице. Женщина-профессор в отставке, в чьем доме дверные проемы превратились в арки из неубранной паутины с дырой в виде ее силуэта. Библиотекарша, которой некуда сесть, когда я сообщаю ей, что в соседней комнате умерла ее мать, и мы стоим в коридоре, набитом безделушками, в каком-то загробном мире, из которого некуда бежать — только через входную дверь.

С чего это начинается? Со старательного собирания памятных талисманов? Символов каких-то важных черт личности? Материальных утешений для нереализованной души? Затем обстоятельства меняются: карьера идет под откос, умирает любимый человек — и этот клад превращается в бункер для чувств, баррикаду против потери. Пещера сокровищ пополняется, расширяется, загромождается, и дело начинает развиваться само собой. Во тьме, без помех извне, оно разрастается, словно скрытая рана, пока этот склад не станет невозможно тронуть или усомниться в его необходимости: теперь, если что-то изменить, он утратит значение, а его создатель почувствует себя униженным. Вещи — старые и новые, любимые и бесполезные — превратились в чудовище и завладели домом, а жильцы теперь — самозванцы, тихо шаркающие по углам. Они понимают, что с этим что-то нужно делать, но не могут начать. Изменения внушают ужас, избавиться от чего-то — словно пролить кровь. Пути назад нет, и пока все остается в точности таким, как было, на тех же местах, где всегда, пустота не расползается дальше. Логику мало-помалу заставили замолчать. И все это за дверью дома, абсолютно обычного с виду.

* * *

Выход из ситуации предлагает не кто иной, как пациент — человек в возрасте больше восьмидесяти лет и подкошенный болезнью.

— Может быть, я все-таки не поеду…

— Прощу прощения, сэр?

— Думаю, я останусь дома.

Он — миротворец по природе или так хорошо научился умасливать своего непримиримого сына?

— Сэр, вы же знаете, что мы советуем вам поехать в больницу вместе с нами.

— Вы очень добры ко мне. Очень внимательны. Но я принял решение. Думаю, это к лучшему.

Это путь наименьшего сопротивления.

К этому моменту уже приехала дочь Патрика, протиснулась сквозь все препятствия и присоединилась к спору. Поведение брата ей знакомо, и перспектива с ним спорить ее, по-видимому, утомляет. Она выступает за визит терапевта на дом: это позволяет уклониться от неизбежной стычки и все равно показать отца врачу. Но она знает, что лишь откладывает неминуемый исход.

Мы вновь излагаем все наши опасения от начала до конца. Объясняем, что главное — здоровье Патрика, а хлам, заполнивший дом, не должен влиять на принятие решений. Конечно, он в какой-то степени все равно влияет, и, вероятно, так было всегда. Для нас такое развитие событий — что-то новое и странное, но Патрик борется с этим уже много лет.

В конце концов, выбор за ним, а у него в его нынешнем состоянии нет сил на решение проблемы. Мы неохотно перемещаем его обратно в комнату и оставляем с ним дочь, чтобы она за ним проследила. Мы договариваемся, что доктор позвонит, может быть, зайдет, пропишет антибиотики, и хотелось бы надеяться, что Патрик поправится. Дочь говорит, что зайдет и проверит, и если Патрику станет хуже, снова позвонит. Завтра или через два года в дом вновь приедет бригада скорой помощи, в этот раз Патрику придется поехать в больницу, а бригаде все равно нужно будет иметь дело с домом, забитым препятствиями, и хранителем средних лет, не добравшись даже до верха лестницы.

Судьба школьницы с астмой решается благодаря близости скорой помощи

Войдя в комнату, я вижу, что мы не нужны.

Фельдшер экстренного реагирования уже приехал. Он сидит на низком стуле, заложив ногу за ногу и засунув руки в карманы. Пациентка болтает по телефону. Ее приятельница ставит чайник. Даже атмосфера в комнате спокойная.

Именно так бывает, когда причину первоначальной паники уже ликвидировали: вместе с облегчением приходит расслабленная лень. Так мы вновь адаптируемся к реальности. Когда дверь за нами закрывается, мой разум уже переключился и настроился на непыльную работу.

Мы в медицинском кабинете средней школы. Учительница упала в обморок, затем пришла в себя. Наш коллега сделал все, что нужно, теперь пациентка чувствует себя лучше и не хочет ехать в больницу. Мы поболтаем, пошутим, проверим критические показатели, затем уедем, оставив пациентке кое-какие бумаги в качестве сувенира. Если нам вдруг по ходу дела предложат чашку чая, что ж, грубо было бы отказываться.

— Прошу прощения, у нас нет печенья.

— Нет печенья? Это что за школа такая?

В дверь стучат и говорят, что есть вторая пациентка. Не могли бы мы посмотреть? Чай только что закипел. Надеюсь, ее тоже не надо будет никуда везти. Затем в комнату ввозят девочку на инвалидном кресле из медкабинета, и наш путь делает крутой поворот. Это словно электрический шок или порыв холодного ветра.

На осознание уходит около трех секунд. Время перезагрузить мозг. Учительница превратилась в далекое воспоминание. Вот наша пациентка. Вот почему мы здесь. И надо пошевеливаться.

* * *

Может быть, вы думаете, что я с самого начала чувствовал бремя ответственности за выполнение новых обязанностей фельдшера. Но на самом деле оно медленно подобралось ко мне, как особенно вкрадчивый вымогатель благотворительных сборов, и мне кажется, что это к лучшему: мне гораздо больше нравилось спешно реагировать на нужды пациентов, чем слишком глубоко задумываться о том,