Новый Мир ( № 11 2009) - Новый Мир Новый Мир

Литература навеки завязала роман с путешествием. Моряк из Йорка, отсидев себе всё за двадцать восемь лет на тринидадских островах, кинулся в дорогу, как в петлю, и потерялся где-то на бескрайних просторах Сибири. Путь далёк до Типперери. Веничка не достигает Кремля, землемер — Замка.

Странная пара перемещается по родному Дублину. Чичиков едет по России, а вокруг... Онегин едет. Едут герои того времени, и какое дело им, путешествующим с подорожной и без оной, движущимся по разным надобностям, какое дело им до меня. Их путь вечен, как труд Сизифа.

Не был я за границей. Не был. За границу нужно было ездить раньше. Тогда это было уделом избранных, уделом, освящённым таинственными печатями загранпаспорта. Сейчас это просто дорого. Упустил я своё время.

Сейчас мои друзья много говорят о туризме — о туризме деловом (когда люди едут куда-то либо за счёт фирмы или государства, обсуждают ремонт курортного Провала и возвращаются снова), о туризме гражданском (который должен доказать гражданину, что он ещё жив, потому что двигается), и туризме экстремальном.

Надо сделать несколько пояснений. Туризм похож на соитие.

Дело в том, что вся человеческая жизнь пронизана разговорами о сексуальном, потому что секс — идеальный индикатор успеха. Если ты молод и здоров, если ты богат и хитёр (тут бы надо убежать от гендера) — то всё это доказывается, демонстрируется в сексуальной жизни. А не сходится один человек с другим в постельной схватке, не сочиняет животное о двух спинах — что-то тут не так. Страшная болезнь, психологические проблемы или просто валяется под забором пьяный. Кто хочет пьяного под забором?

Немногие, да.

Это как в старом анекдоте про еврейского сына, что экономил на телеграммах и кричал из поезда отцу, стоящему на платформе: “Папа, ты какаешь?” И был прав, потому что через утвердительный ответ узнавал не только о пищеварении, но и о благосостоянии. То же самое с туризмом. Много лет назад советский человек, что побывал за границей, демонстрировал это не только через воспоминания и даже не через купленные там вещи или отоваренные здесь чеки “Берёзки”. Это значило, что он был выездным, что он был абсолютно социализирован, он был успешен и как бы половой гигант в социальном смысле. И чем дальше его пустили — в Улан-Батор, Будапешт, Белград или Париж, всё что-то означало.

Так и теперь — сначала все ездили в Турцию, потом в Египет, затем на Кипр. Потом настала пора Европы, затем подвалила экзотика с непроизносимыми названиями. Сейчас в приличном обществе нельзя признаться в путешествии в Анталию: на тебя посмотрят как на неудачника, что делил описанное море с бухгалтершами из Торжка.

Меня всегда забавляли горделиво вывешенные карты Ойкумены, где красным закрашивали посещённые страны (при визите в Нью-Йорк автоматически краснела и Аляска). Но я-то сам меж тем рассуждаю сам с собой о том, какой тип перемещения по миру более честен внутри моей собственной системы координат. Есть случай Канта, который вообще никуда не ездил, кроме как перемещался по Восточной Пруссии (хотя теперь там то Польша, то Литва). Между прочим, этот домосед умудрился читать географию как науку, и, по отзывам современников, довольно занимательно.

Есть случай профессионального путешественника — какой-нибудь Амундсен, к примеру. Вот раздражает меня Амундсен? Вовсе нет. Конюхов, правда, отчего-то раздражает.

Нынче же все едут. Самолёты “Пан-Америкэн” и “Эр-Франс” несут моих друзей туда, где никакой Макар не стал бы гонять своих телят. Панург знал не только 63 способа добывать деньги, но и 214 способов их тратить. Остап Бендер знал только один способ тратить деньги — поехать в Рио-де-Жанейро, а уж мы-то, верные дети командующего флотом лейтенанта, не уверены даже в этом.

Кто летит, а кто и плывет, то есть, вернее, идёт.

Недаром О. Рудаков сказал мне с важным видом: “Navigare necesse est”, что значит “мореплавание необходимо”.

Но я-то знал продолжение этой старой морской поговорки: “…vivere non est necesse”, которая учила тому, что жить не так необходимо...

А вот таинственный батискаф, в котором сидит мой друг Рудаков, отплывает из Владивостока и плывёт на манер новой подводной лодки “Пионер” через весь земной шар, чтобы разгадать тайны всех его океанов. Сперва он движется на юг, проходя Японское море. Рудаков рассматривает в перископ иностранный город Нагату на одном его берегу и такой же нерусский город Пусан на другом. Ещё он рассматривает через специальный глазок всякую морскую нечисть, которая резвится вокруг него. Брезгливо щурится Рудаков на мелкое Восточно-Китайское море. Около острова Тайвань, иначе называемого Формозой, он разворачивается налево и выходит в Великий океан. Батискаф, в котором плывет Рудаков, проходит мимо бывшего архипелага Бисмарка, скрежещет днищем о кораллы, никем ещё не украденные. В проливе Торреса Рудаков ещё ищет взглядом промышленно важные марганцевые конкреции, притаившиеся на шельфе и похожие на красных черепашек, но у острова Тимор он отворачивается от иллюминатора. Государственное предназначение его странствия забыто, и он открывает спрятанный штоф. Достигнув Мальдивских островов, он принимает на грудь. Он пьёт и вспоминает меня — да, да, я знаю. Он вспоминает меня, задумавшегося посреди улицы, так и не сумевшего выбрать — продолжить путешествие или заснуть.

Наконец, Рудаков входит в Красное море.

Пройдя Суэцкий канал, Рудаков засыпает. Умная машина крутит моторчик, из клистирных трубочек поднимаются пузырьки воздуха и прилипают к балластным цистернам плывущей выше неизвестной подводной лодки. Лодка тайком загрязняет окружающую среду радиацией, но вооружена и недоступна.

Непростой батискаф проносит Рудакова мимо острова Крит. Перед ним — Ионическое море, а над ним — бутылка, брошенная американским туристом с борта собственной яхты, болтающейся в Мессенском заливе. Батискаф идёт мимо древней земли Эллады.

Редкие белые облака плывут по небу, которого не видит Рудаков, он спит, измочив слюнями рукав тельняшки, и не слышит, как в виду острова Пакос чей-то жалобный голос просит его повернуть к Палодам, чтобы сообщить тяжкую весть о кончине Пана. Время тому ещё не пришло, и просьба растворяется в шуме волн, которого мой путешественник тоже не слышит.

Он путешествует, а я стою в чужой прихожей.

Елпидифор Сергеевич поехал в контору за новым заказом и нашими честно заработанными деньгами и уже миновал кассу. Я рассматриваю каких-то паучков на окне, а Синдерюшкин едет в воющем троллейбусе в какое-то посольство, чтобы получить долгожданную визу на год. Он увидит собор Святого Петра, а может быть, и Гефсиманский сад. Но я! Я не вижу ничего вокруг, потому что началась последняя весенняя метель.

Женщина, в которую я влюблён, не раскатывает по Европе туда и сюда, не живёт в Брюсселе, где прилюдно мочится Маникен-пис. Не обоняет она парижские духи, а пробирается по рытвинам весенних улиц в нашей Северной столице. Она рядом и, одновременно, бесконечно далека. Как, подумайте, я могу спокойно говорить об этом?

Но я-то! Никогда не увидеть мне могилы основателя пантагрюэлизма, никогда не ужаснуться суровому лику Жофруа д’Люзиньяка, по прозвищу Большой Зуб, чья каменная голова хранится в городе Надоме в память его самого и Великого Просветителя. И мои товарищи без меня пройдут по улице Флерюс, мимо славного кафе на площади Сент-Мишель, где толпятся любознательные туристы. Они пройдут мимо него, мимо бульвара Сен-Жермен, пройдут по площади Пантеона, покрытой утренними бумажками. Они пройдут по нечетной стороне улицы Нотр-Дам-де-Шан, потому что визг располагающейся внизу лесопилки напомнит им обо мне. Никогда не торговаться мне с арабами в парижских лавках, никогда не плевать в венецианскую воду. Никогда не вцепиться мне в свои патлы под сенью геттингенских парков и не услышать чеканной речи Канта и Гегеля.

Не оттого, что не дадут, а оттого, что нет времени. Стой где стоишь, крути свою гайку — потому что всякое царство внутри.

Это друзьям моим предстоит путешествовать по Германии, ехать по Тюрингии дубовой, по Саксонии сосновой им предстоит ехать... Через поросший лесом Гарц, а в хмельной Баварии предстоит им стучать высокими кружками славного пива и смеяться как бы невзначай. Это им, моим друзьям, стучать каблуками по венскому Пратеру, а мне погружаться внутрь листа, где горячий ветер и запах смазки, туда, где я в последний раз вдыхаю запах пиленого дерева, дожидаясь навигации. Где я на причале жду того момента, когда гражданин осужденный отпихнет нашу дюралевую лодку от берега. Где ошибки ещё не сделаны, шансы не упущены и жизнь не прожита, где нет отчаяния и досады, где ты не был дауном и не стал шифтером, где внутренняя эмиграция — непонятные бессмысленные слова, а я стою в предвкушении того часа, когда, тарахтя моторчиком, дойду по большой реке до города и увижу в северной гавани свои корабли.