Сочинения Иосифа Бродского. Том VI - Иосиф Бродский

Поэтому сегодня я выступаю перед вами как поклонник Клио, а не как знаток ее дел или, тем более, ее ухажер. Подобно любому человеку моего возраста, я могу также претендовать на статус ее свидетеля; но ни темперамент, ни ремесло не позволяют мне делать обобщения по поводу ее повадок. Распространяться на любую — особенно захватывающую — тему в первую очередь не дает ремесло. Оно учит, пусть не всегда успешно, говорить сжато — иногда до такой степени, что мы кажемся герметичными и те либо аудиторию, либо — что чаще — сам предмет. Так что вы сочтете что-то из последующего слишком легковесным и неубедительным, вы будете знать, кого винить. Евтерпу.

Клио, безусловно, тоже поднаторела в краткости, которую демонстрирует в убийстве и в эпитафии. Уже эти два жанра опровергают знаменитое изречение Маркса об истории, о том числе первый раз она являет трагедию, а повторяется в виде фарса. Ибо убивают каждый раз другого, и это каждый раз трагедия. Не говоря уж о том, что, если мы прибегли к театральной терминологии мы не должны останавливаться на фарсе: существует еще водевиль мюзикл, театр абсурда, мыльная опера и т. д. Следует быть осторожней с метафорами, когда дело касается истории, не только потому, что они часто порождают неоправданный цинизм (вроде приведенного примера) или беспричинный энтузиазм, но еще потому, что они затемняют — почти без исключения — уникальную природу каждого исторического события.

Ибо Клио — Муза Времени, как сказал поэт, а во времени ничто не случается дважды. Возможно, самое вредное в этой театральной метафоре — то, что она внушает тебе, что ты зритель, наблюдающий из партера за действием на сцене, будь то фарс или трагедия. Даже если бы такое положение было возможно, оно само по себе являло бы трагедию: трагедию соучастия, то есть трагедию этическую. Истина, однако, заключается в том, что история не позволяет дистанцироваться. Она не делает различий между сценой и зрителем, который зачастую отсутствует, поскольку убийство почти синонимично отсутствию свидетелей. Позвольте мне привести оденовское обращение к Клио чуть более полно:

Клио,

Муза Времени, без милостивого молчания которой

Значим был бы лишь первый шаг, и он

Всегда будет убийством…[10]

Поскольку все, что случается во времени, случается только однажды, мы, чтобы понять, что произошло, должны отождествить себя с жертвой, а не с уцелевшим и не с наблюдателем. Однако на деле история — искусство наблюдателей, поскольку главная черта жертв — их молчание, ибо убийство делает их безгласными. Если наш поэт говорит о Каине и Авеле, то история — всегда версия Каина. Столь резкое сравнение понадобилось, чтобы установить различие между фактом и его интерпретацией, которое мы упускаем, произнося слово «история».

Эта оплошность приводит нас к убеждению, что у истории можно учиться, и что у нее есть цель: преимущественно мы сами. Несмотря на всю нашу любовь к причинности и ретроспекции, предположение это чудовищно, поскольку оправдывает отсутствие многих ради присутствия нашей милости. Если бы их не шлепнули, соображаем мы, оглядываясь назад, за этим столом сидели бы другие, а не мы. В этом случае наш интерес к истории будет похотливым любопытством, возможно, с примесью благодарности.

И, возможно, так оно и есть; именно из-за этого мы сели на несколько скудную этическую диету; впрочем, мы никогда не были слишком прожорливы в этом смысле (ибо вымарывание наших предшественников мы принимаем настолько как должное, что нам следовало бы, возможно, и вовсе вывести историю из разряда гуманитарных наук и поместить ее прямо с науками естественными). Другая возможность — провести различие между фактом и описанием, рассматривая каждое историческое событие как уникальное явление Клио в людские пределы, вызванное не нашей формальной логикой, а ее собственным прихотливым желанием. Недостатком в этом случае является то, что, привыкшие к рациональному и линейному мышлению, мы можем запаниковать и, либо распасться как этические существа, либо, что более вероятно, устремиться к еще большей картезианской жесткости.

Ни то, ни другое не является желательным или удовлетворительным. Принимать историю как рациональный процесс, управляемый доступными для понимания законами, невозможно, потому что часто она слишком плотоядна. Рассматривать ее как иррациональную силу, имеющую непостижимую цель и устремление, равным образом неприемлемо, и по той же причине: ее материал — наш биологический вид. Мишень не может приветствовать пулю.

Характерно, что наш инстинкт самосохранения выражает себя в крике: «Что мы скажем молодому поколению?» Поскольку мы — продукты линейного мышления, мы полагаем, что история, будь она рациональным процессом или иррациональной силой, наступает будущему на пятки. Линейное мышление, безусловно, — орудие инстинкта самосохранения; и в конфликте между этим инстинктом и нашей склонностью к эсхатологии всегда побеждает первое. Это Пиррова победа, но важна сама битва, и наше представление о будущем есть, в сущности, экстраполяция настоят^ Ибо мы знаем, что каждая пуля летит из будущего, которое, что наступить, должно уничтожить препятствие настоящего. Для этого и существует наше представление об истории, вот почему истолкование предпочтительней факта, вот почему иррациональная версия всегда отметается.

Трудно, в сущности, бесполезно спорить с инстинктом. Мы просто алчем будущего, и история существует для того, чтобы узаконить это притязание или само будущее. Если мы и в самом деле так обеспокоены тем, что сказать молодому поколению, надо сделать следующее. Во-первых, нам следует определить историю как сумму либо известных событий, либо их истолкований. По всей вероятности, мы остановимся на последнем, поскольку наименование каждого события уже есть интерпретация. Поскольку интерпретации неизбежны, вторым шагом должна быть публикация хронологического канона мировой истории, в котором каждое событие было бы снабжено некоторым количеством интерпретаций — скажем, консервативной, марксистской, фрейдистской, структуралистской. Это может вылиться в громоздкую энциклопедию, но молодые, чьей судьбой мы, по видимости, так сильно обеспокоены, будут иметь по крайней мере выбор.

Помимо того, что он позволит им мыслить более инициативно, канон такого рода придаст Клио большую объемность, то есть сделает ее легче узнаваемой в толпе или гостиной. Ибо портреты в профиль, три четверти или даже анфас (вплоть до мельчайших пор в духе школы Анналов) неизменно скрадывают то, что может прятаться за спиной. В виду этих фасадов мы теряем бдительность; обычно так история нас и застает: врасплох.

Основная привлекательность такого канона в том, что он донес бы до молодых вневременную и аритмичную природу Клио. Музу Времени по определению нельзя держать в заложницах нашей доморощенной хронологии. Вполне возможно, что, сточки зрения времени, убийство Цезаря и Вторая мировая война произошли одновременно, или в обратном порядке, или не произошли вовсе. Давая несколько интерпретаций любому событию одновременно, куш мы, может, и не сорвем, но лучше поймем, как действует игровой автомат. Суммарный эффект использования такого канона может иметь своеобразные последствия для нашей души, но он, безусловно, усовершенствует нашу оборону, не говоря уже о нашей метафизике.

Всякий разговор о значении истории, ее законах, принципах и так далее — всего лишь попытка одомашнить время, поиск предсказуемости. Это парадоксально, потому что история почти всегда застает нас врасплох. По здравом размышлении, предсказуемость — как раз то, что предшествует шоку. Учитывая урон, который он обычно наносит, шок можно рассматривать как что-то вроде счета, по которому мы платим за удобства. Преимущество ретроспекции, переходящее в метафизическое качество, объяснит это предпочтение как эхо монотонного «тик-так» времени. К сожалению, у времени есть и другая тенденция: звучать пронзительно, и все, чем мы можем на нее откликнуться, — братские могилы.

В этом смысле, чем лучше мы узнаём историю, тем больше мы склонны повторять ее ошибки. Дело не в том, что уйма Наполеонов желает потягаться с Александром Македонским, а в том, что рациональность рассуждений подразумевает рациональность их предмета. Тогда как первое возможно, второе — нет. Итог такого рода предприятий — самообман, прекрасный и захватывающий для историка, но нередко смертельно опасный, по крайней мере, для части его аудитории. Случившееся с немецкими евреями — хороший пример, и, возможно, мне следует на нем немного остановиться. Однако мы обманываемся, пытаясь учиться на уроках истории, прежде всего из-за того, что нас становится все больше. Пища для одного может оказаться ядом для тысячи, или ее может оказаться недостаточно. Нынешние разговоры о происхождении рабства чернокожих — тому иллюстрация.