НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках - Кадзуо Исигуро

Последующие дни я старался убивать время за чтением, но никак не мог сосредоточиться. Лицо под повязками местами пульсировало, местами жутко зудело; временами меня бросало в жар, нападала клаустрофобия. Очень хотелось поиграть на саксофоне, и мысль о том, что пройдет еще не одна неделя, прежде чем можно будет подвергнуть лицевые мускулы такому напряжению, вконец вгоняла меня в уныние. Потом я нашел способ, как удачнее всего скоротать день: попеременно то слушал компакт-диски, то изучал буклеты с нотами (я прихватил с собой пачку разных аранжировок и сольных партий, над которыми работал у себя в закутке) и мурлыкал импровизации себе под нос.

В конце второй недели, когда и телом, и душой я немного окреп, сиделка, понимающе улыбаясь, вручила мне конверт со словами: «Не всякий день случается такое получать». Из конверта выпал листок гостиничной почтовой бумаги — и, поскольку он сейчас у меня перед глазами, процитирую написанное дословно:

Грейс сообщила мне, что эта светская жизнь Вас совсем замаяла. Меня тоже. А что, если Вы меня навестите? Сегодня в пять часов вечера — не слишком ранний час для коктейлей? Доктор Б. алкоголь мне запретил — надеюсь, Вам тоже. Придется ограничиться содовой и «Перье». Чтоб ему провалиться! Приходите в пять — иначе я умру с горя.

Линди Гарднер

То ли скука меня заела окончательно, то ли настроение чуточку поднялось, то ли неудержимо потянуло покалякать с другим заключенным. То ли не было во мне достаточной прививки против гламура… Так или не так, но, несмотря на все те чувства, какие я испытывал к Линди Гарднер, ее послание меня слегка взволновало, и я, словно со стороны, услышал свою обращенную к Грейси просьбу передать Линди, что в пять буду у нее.

Линди Гарднер была еще больше замотана бинтами, чем я. Мне, во всяком случае, оставили незакрытой макушку, и волосы оттуда торчали подобно пальмам в оазисе среди пустыни. А вот голову Линди доктор Борис запаковал полностью, придав ей форму кокосового ореха — с прорезями для глаз, носа и рта. Куда девалась пышная копна ее светлых волос, непонятно. Голос ее, впрочем, не был, вопреки ожиданиям, очень уж приглушен и показался мне таким же, что и по телевизору.

— Ну и как вы все это находите? — спросила Линди. В ответ на мои слова, что все не так уж плохо, она произнесла: — Стив. Можно мне вас так называть? Мне все о вас рассказала Грейси.

— Да? Надеюсь, о худшем она промолчала.

— Я знаю, что вы музыкант. И подаете большие надежды.

— Она прямо так вам и сказала?

— Стив, расслабьтесь. Я хочу, чтобы в моем обществе вы чувствовали себя непринужденно. Да, иным знаменитостям нравится, когда публика вытягивается перед ними по струнке. Это придает им в собственных глазах больше веса. Но я этого терпеть не могу. Мне хочется, чтобы вы обращались со мной, будто я ваш близкий друг. Как-как вы сказали? По-вашему, все не так уж плохо?

У Линди было значительно просторнее, чем у меня: собственно, номер состоял из нескольких комнат, а мы расположились напротив друг друга на парных белых диванах; разделял нас низкий кофейный столик из дымчатого стекла, сквозь которое виднелась его опора из мореного дерева. На столике были разбросаны глянцевые журналы и стояла корзина с фруктами, все еще обернутая целлофаном. Как и у меня, высоко под потолком работал кондиционер (от повязок лицо преет), и через приспущенные шторы пробивалось закатное солнце. Горничная принесла мне стакан воды и чашку кофе (там и там торчали соломинки: иначе нам ничего не сервировали) и вышла из комнаты.

Отвечая на вопрос Линди, я признался, что самое здесь для меня тяжкое — это невозможность поиграть на саксофоне.

— Но вам же понятно, почему Борис вам это запретил, — сказала Линди. — Только представьте: если вы подуете в свой инструмент раньше положенного времени, клочья от вашего лица разлетятся по всей комнате.

Идея показалась Линди страшно забавной, и она замахала на меня рукой, будто именно я отпустил эту остроту, приговаривая: «Да будет вам, хватит, сколько можно!» Я тоже рассмеялся и потянул кофе через соломинку. Потом Линди пустилась в рассказы о разных своих друзьях, недавно перенесших пластические операции: как это все обстояло, по их словам, и какие забавные случаи с ними приключались. Все до единого из тех, кого она упоминала, были знаменитостями или связаны со знаменитостью брачными узами.

— Итак, вы играете на саксофоне, — Линди вдруг переменила тему. — Хороший выбор. Это чудесный инструмент. Знаете, что я говорю всем молодым саксофонистам? Советую им слушать прежних профессионалов. Я знала одного саксофониста — тоже, как вы, подающего большие надежды; так он не очень-то слушал всех этих давних мастеров. Уэйна Шортера[32] и прочих. Я ему сказала: вы от прежних профессионалов научитесь многому. Может, это и не так потрясающе, но прежние профессионалы дело знали туго. Стив, вы не против, если я что-нибудь поставлю? Показать вам, о чем я веду речь?

— Нет-нет, ничуть не против. Но, миссис Гарднер…

— Прошу вас, называйте меня просто Линди. Мы тут все равны.

— Хорошо, Линди. Я только хотел уточнить, что не так уж и молод. Мне, собственно, скоро исполнится тридцать девять.

— Неужели? Ну что ж, все равно это еще молодость. Но вы правы: я думала, вы гораздо моложе. С этими эксклюзивными масками, которыми нас Борис наградил, разобраться не так-то просто, верно? По рассказам Грейси я посчитала вас эдаким подающим большие надежды юношей: быть может, родители оплатили операцию, чтобы способствовать вашему оглушительному дебюту. Простите мою ошибку.

— Грейси сказала, что я подаю большие надежды?

— Не придирайтесь к ней. Она сказала, что вы музыкант, и я спросила, как вас зовут. А когда заметила, что ваше имя мне незнакомо, она пояснила: «Это потому, что он еще только подает большие надежды». Вот и все. Э, но послушайте, какая разница, сколько вам лет? У прежних профессионалов учиться никогда не поздно. Мне хочется, чтобы вы послушали вот это. Думаю, вам будет интересно.

Линди направилась к шкафчику и вернулась с компакт-диском в руках:

— Вы это оцените. Саксофон здесь — само совершенство.

В номере у Линди стояла точно такая же аудиосистема «Банг и Олуфсен», что и у меня, и вскоре пространство наполнило сочное звучание струнных. Еще несколько тактов — и сквозь него прорезался дремотный, напоминающий Бена Уэбстера[33] теноровый саксофон и далее повел за собой оркестр. При малом знакомстве с предметом вы бы могли даже принять это вступление за те, какие делал Нельсон Риддл для Синатры[34]. Но затем возник голос, который принадлежал Тони Гарднеру. Песня (я сразу ее вспомнил) называлась, кажется, «Снова в Калвер-Сити» — баллада, особого успеха не имевшая, а теперь ее вообще никто не исполняет. Тони Гарднер не прерывал пения, саксофон следовал за ним, отвечая на каждую строку. Все было легко предугадать заранее, а песня в целом отдавала слащавостью.

Впрочем, через минуту-другую я перестал уделять особое внимание музыке: Линди, впав в мечтательность, медленно танцевала передо мной в такт мелодии. Двигалась она свободно и изящно (к телу хирургический нож явно не прикасался); фигура у нее была стройная, ладная. Надето на ней было, скажем так, нечто среднее между ночной сорочкой и платьем для коктейлей: смахивающее на халат медсестры и в то же время довольно эффектное. К тому же я мысленно пытался кое-что для себя прояснить. У меня сложилось довольно четкое впечатление, что Линди недавно развелась с Тони Гарднером, но поскольку во всей стране я последний, до кого доходят сплетни о шоу-бизнесе, то мне невольно подумалось, что я что-то напутал. А иначе с какой стати Линди танцует вот так, завороженная музыкой, и явно ею упивается?

Тони Гарднер ненадолго умолк, струнные нарастили звучание, вступило соло пианиста. Тут Линди как будто вернулась на землю. Перестала кружиться, щелкнула дистанционным пультом, потом села на диван напротив меня.

— Разве это не изумительно? Понимаете, о чем я?

— Да, это было прекрасно, — откликнулся я, не вполне уверенный, говорим мы только о саксофоне или нет.

— Ваши уши, между прочим, вас не обманули.

— Простите?

— Я говорю о певце. Это именно тот, о ком вы подумали. Если он мне больше не муж, это вовсе не означает, что я не могу слушать его записи, ведь так?

— Разумеется.

— А какой чудный саксофон. Теперь вам понятно, почему мне хотелось, чтобы вы его послушали?

— Да, исполнитель прекрасный.

— Стив, а у вас есть какие-то записи? То есть записи вашей игры?

— Конечно. У меня в номере есть несколько компакт-дисков.

— В следующий раз, дорогуша, когда вы ко мне придете, захватите их, пожалуйста, с собой. Мне так хочется послушать вашу игру. Обещаете?