Франсуаза, или Путь к леднику - Сергей Носов

– Мне надо покурить. Не могу не курить. Я буду в форточку, хорошо? Вы бросили, я знаю, – говорит Бархатов, глядя в окно на сосульку.

– Курите где хотите, я не бросил еще, я только бросаю.

Петр Никифорович Бархатов полуприсел на подоконник.

– Тем более. Нет, исключительно в форточку. Я, знаете ли, беломорщик. Принципиальный. Вся жизнь моя с «Беломором» проходит. Было время, я ему изменял, но это скорее по идейным, политическим мотивам. Это когда я в перестройку горбачевскую, если помните такую, сверх меры либеральными увлекся идеями, и такое было со мной. Тогда на «Мальборо» перешел, на митинги ходил. Дело прошлое. Стыдно вспомнить. Нет, с «Беломором» жил, с «Беломором» и умру. И в гроб мне «Беломор» положите. Мачо, – скомандовал он собаке, – бам!

Мачо подпрыгнула и сделала сальто назад.

– Браво, Мачо. Дайте ей печенинку… от моего имени.

– Ай да Мачо, ай да сукина дочь, – сказал Адмиралов, угощая собаку.

– Мачо, посмотри, это кто? Это Андрей Андреевич, который принес тебе вечную косточку. Чтобы зубки твои не чесались. Ты сказала спасибо?

– Гав! – сказала Мачо.

Адмиралов, преисполненный радости, еще печенинку дал.

Бархатов пускал дым в форточку.

– С двенадцати лет курю. Никогда не бросал. Весь прокуренный. Брошу – и трех дней не проживу. Мне уже тридцать лет назад Кондратия предрекали. А ничего. Рыпаемся. Вот вы помните точную дату, когда закурили?

– Точную – нет.

– А я помню. Пятого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Мы тогда, пацанье, во дворе собрались. Леша Прыщ говорит: «Товарищ Сталин, – говорит, – очень любил курить, мы сегодня обязательно должны покурить, у меня есть папиросы. Помянем товарища Сталина». Еще спор у нас был, что Сталин курил. Кто-то думал, что «Казбек», а кто-то знал уже, что «Герцеговину Флор». У Прыща тогда пачка «Звездочки» была. Леша Киселев, он потом уже в начале семидесятых замерз, шабашил на Севере, Прыщом звали. Вы, наверное, и не знаете «Звездочку»? Официально «Красная звезда» назывались. Там был мотоцикл с коляской и два красноармейца на нем. Хуже «Беломора» на порядок. Ну еще «Огонек» был, это еще хуже… «Север» – что-то среднее между «Беломором» и «Огоньком»… У нас потом правило было: ниже «Беломора» не шмаляем. А «Казбек» – это начальники курили. Но не Сталин, конечно.

Он отошел от окна.

– Начнем?

Открыл папку, разложил рисунки на столе.

– Я кое-что переделал. Боря, на мой теперешний взгляд, мог бы носить берет. А что касается Андрюши, я думаю, он должен быть на вас похож, как вы считаете?

– Зачем на меня?

– Вы Андрей, и он Андрей… «Как-то раз Андрюша Боре коробок пустой проспорил…» Вы разве не себя маленького представляли?

– Да нет, конечно.

– А мне кажется, он на вас очень похож, на маленького…

– Подождите. Здесь три персонажа: Боря, Андрюша и их общий друг, от лица которого ведется повествование, он обозначен местоимением «я». «Ну а я клевал пшено. Курам не было смешно». Следуя вашей логике, этот «я» должен быть похож на меня, а не Андрюша.

– Хочу возразить, – не согласился Бархатов. – Что мы имеем? «Мы вчера смешили кур. Был петух куриный хмур. Нес Андрюша петуху откровенно чепуху. Боря, сидя на дровах, все кудахтал: куд-кудах. Ну а я клевал пшено. Курам не было смешно». Во-первых, этот субъект, этот лирический герой, этот повествователь… назовите его как угодно… обозначает себя местоимением «я» отнюдь не везде. Здесь да, не спорю. А вот в стихотворении про козликов его вообще нет… и про спичечный коробок тоже. Совершенно очевидно, он личность условная. Мы с вами договорились его не изображать. Пусть читатель отождествляет с ним себя. А читателя на наших картинках быть не может. Значит, свое условное «я» вы делегируете непосредственно читателю. Но это же не вы, «я» – это «он», читатель. А вы – другой.

– Андрюша?

– Да, и это – во-вторых. Вы Андрюша. Друг Бори и читателя.

– Но почему именно Андрюша? Почему я не Боря?

– Потому что вас зовут Андрей Андреевич. Мне показалось, тут подсказка. Странно, что я ошибся. Но тогда зачем называть персонаж своим именем?

– Да что ж тут такого? Обычное имя. В размер укладывается.

– То есть Андрюша – это не вы?

– Конечно, нет!

– Странно, – сказал Бархатов. – То есть вы не хотите, чтобы Андрюша был на вас похож?

– Я о другом, Петр Никифорович. Мы с вами не первый раз встречаемся. Мне в издательстве сказали, что все зависит от вас. Как вы закончите, сразу и издадут. А вы уже по восьмому разу переделываете. Мне очень нравятся ваши иллюстрации, но давайте на чем-нибудь остановимся наконец. Боря и без берета хорош. Он в издательстве всем понравился. И Андрюша. И козлики. Давайте оставим как было.

– Мачо, бам!

Мачо подпрыгнула и сделала сальто.

– Знаете, Андрей, у меня не то чтобы большой, у меня очень большой опыт работы с детской книгой. Я работал с корифеями. Я работал во времена легендарные. За мной школа, за мной традиция, за мной понимание самого существа детской книги. Когда мы приносили наши иллюстрации в «Костер», их обсуждали на редсовете – в нашем присутствии. И любая деталь, любой штрих мог стать предметом ожесточенных споров. Ценился авторский стиль. Знали цену и фантазии, и тому, что есть достоверность. Вот был Горлит, другим словом, цензура. В редакцию возвратили из Горлита рисунок, мой рисунок, с предписанием переделать. Девочка по снегу идет. Почему возвратили? Думаете, потому что без пионерского галстука девочка? Или потому что церквушку с крестами вдали нарисовал? Нет, Андрей. Потому что девочка в шубке, Андрей. А из рукавов у нее варежки на резинках. И обе варежки на одну руку! На одну руку нарисовал! Никто не заметил. Я не заметил. Редсовет не заметил. А там заметили. В цензуре!

Петр Никифорович снова подошел к форточке и закурил «беломорину».

– Вот какая требовательность была!

Адмиралов молчал.

– Если вам все равно, что с вашей книгой сделают, отдайте на откуп компьютерным рукоблудам. Будет у вас как у всех – будут детишки унифицированные, а-ля Дисней, без намека на индивидуальность… а про козликов даже и говорить не хочу. А я тогда руки умою. Просто жаль, жаль, что нетривиальные стихи будут испорчены.

Старый художник пускал дым в окно и помогал ему рукой клубиться в нужном направлении.

Адмиралов молчал. Он знал, что у Бархатова уже лет десять не было заказов. И вот вспомнили о старике ввиду его юбилея. В издательстве сказали ему: Петр Никифорович, это первая книга у автора, постарайтесь, как вы умеете, а мы вас не торопим, работайте, как считаете нужным. Адмиралову же сказали: вот вам корифей, мастер, ас, живая легенда, вам очень повезло. Юбилей корифея давно прошел, общественностью не замеченный, а он все работал и работал. Знал, наверное, что больше заказов не будет.

– Но в одном вы меня убедили. Андрюша не обязан быть похожим на вас.

– Андрюша никому и ничем не обязан, – угрюмо произнес Адмиралов, задетый за живое монологом художника.

– А как быть с козликами? – спросил Петр Никифорович, не пожелав распознать в реплике Адмиралова нотки досады. – Почему бы Андрюше и Боре не следить за козликами издалека? Рисунок только с одними козликами в этой книге будет казаться неполным.

– По-моему, у вас получились хорошие козлики, самодостаточные.

– А вот как раз и не нужна самодостаточность, нужна здесь опосредованность!.. Чтобы не возникало вопросов, почему в книжку про Андрюшу и Борю вторгаются посторонние персонажи.

– Это козлик Прыг и козлик Скок посторонние?

– Не только. Франсуаза еще.

– А чем вам не нравится Франсуаза?

– Мне нравится. Но всех посторонних мы дадим на рисунках опосредованно – через Андрюшу и Борю. Вот какую я предлагаю концепцию.

– Все в ваших руках, Петр Никифорович, – сказал Адмиралов. – Только потом вам еще придет что-нибудь в голову. И так без конца.

– Мы в поиске, Андрюша, мы в поиске.

Художник отошел от окна и вернулся за стол. Он еще не докурил, вместо пепельницы, которой у него не было, он использовал спичечный коробок (благо зажигалками он никогда не пользовался).

– Франсуаза, – произнес задумчиво Бархатов. – Образ ее пока не найден. Все не то, не то, не то…

– А мне нравится, – сказал Адмиралов.

– Не то, Андрей! Вы сами-то какой ее представляете?

– Визуально я ее не представляю. Но я чувствую.

– Может, ну ее… может, в другую книгу?

– Нет.

– Простите, что я редакторские советы даю, но вы сами видите, какие сегодня редакторы. Сомневаюсь, что вам дадут верный совет. Все деградировало, все!.. Как это вы еще в себе гуманизм сохранили?.. Вот загадка.

Адмиралов неожиданно ощерился:

– Какой еще гуманизм? С чего это я гуманист?

– Поймите, – взмолился Бархатов, – без Франсуазы только лучше будет. Ну ее.

– Нет, – твердо сказал Адмиралов.

Бархатов сдался:

– Ладно. Не спорю. Может, это выстраданный образ – откуда мне знать. Ваше авторское право. Будем работать, искать. Мачо, бам!