Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920 - Владимир Литтауэр

Мы приходили в баню и занимали кабину с двумя кушетками, обитыми зеленым бархатом и накрытыми белоснежными простынями. Раздевшись, мы отправлялись в помывочную и ложились на деревянные скамейки. Банщик, наполнив большой медный таз горячей водой, взбивал в нем мыльную пену и обкладывал нас этой пеной. Лежать под пеной было очень приятно. Затем банщик смывал пену массирующими движениями.

Затем мы шли в парилку. На деревянном помосте, к которому вели широкие ступени, стояло несколько скамеек. В углу лежала груда раскаленных камней, на которую время от времени выливали из ковша с длинной ручкой воду. Температура в парилке повышалась от ступеньки к ступеньке. В зависимости от самочувствия, можно было остановиться на пятой или седьмой ступеньке, а можно было подняться на самый верх. Затем за дело принимался банщик, который хлестал нас березовым веником. Сочетание высокой температуры с березовым веником придавало коже цвет омара, сваренного в кипящей воде. В парной стоял непередаваемый аромат от распаренных березовых веников. После парной мы возвращались в помывочную, чтобы немного остыть. Затем переходили в предбанник, обсыхали и, наконец, шли в свою кабину и, пока мозольный оператор работал над нашими ногами, потягивали вино. Три часа в бане пролетали незаметно.

Большая часть офицеров нашего полка жили в городе и только несколько человек в квартирах рядом с казармами. У некоторых офицеров были собственные дома; кто-то жил с родителями, кто-то снимал квартиру; некоторые жили в гостинице. Дом Леонтьева, построенный в XVIII веке одним из фаворитов Екатерины Великой, Зубовым[27], был окружен небольшим парком.

В фамильном особняке с парком жил корнет Вишняков со своим закадычным другом корнетом Петрякевичем. В этом доме (я ссылаюсь на недавно изданную историю полка) постоянно устраивались веселые вечеринки. Готовили жженку[28], стреляли из пистолетов, опробовали новые винтовки.

У адъютанта полка была огромная квартира с таким большим бальным залом, что в нем могли затеряться полковой оркестр и множество гостей. В этом зале вполне могли проводиться занятия кавалерийского взвода. После революции красивый фамильный особняк корнета Старинкевича немедленно реквизировали и передали немецкому посольству. Обстановка жилищ как нельзя лучше иллюстрировала образ жизни и мыслей хозяина. «Не думай о завтрашнем дне», – гласила надпись, сделанная на голубых обоях в прихожей у Старинкевича. Это было его жизненное кредо.

Мы с Язвиным снимали квартиру на пятом этаже современного дома с лифтом в нескольких кварталах от полка. В квартире была гостиная, столовая, две спальни, ванная, комната для ординарца и балкон. Наши семьи позаботились о том, чтобы мы смогли снять хорошую квартиру, поэтому в Москву мы приехали с деньгами. Но «Яр», вино и девушки казались нам на тот момент гораздо важнее, чем мебель для снятой квартиры. Когда через месяц в Москву приехала моя мать, чтобы посмотреть, как мы устроились, она нашла нас в гостинице; в снятой нами квартире не было никакой мебели. Мать задержалась в Москве на неделю, и мы с Язвиным смогли переехать в довольно удобную, даже уютную квартиру. Позже родители Язвина прислали нам старинные безделушки из бронзы и фарфора, которые очень украсили нашу квартиру. Некоторые из этих вещиц были привезены отцом Язвина из Китая, когда он принимал участие в подавлении «боксерского» восстания. Русская армия, как и другие, принимала участие в разграблении дворцов в Пекине, и теперь некоторые из этих вещиц украшали нашу с Язвиным квартиру.

Несмотря на то что наши казармы находились в городе, большинство из нас жили в городе и были городскими жителями, у всех были друзья в Москве, мы испытывали чувство обособленности от остального мира. Обычная увольнительная, то есть выход за ворота, называлась «выходом в город», то есть выходом в другой, довольно враждебный мир. Я думаю, что подобное чувство испывают солдаты любой армии, но, возможно, в нашем случае это чувство усилила революция 1905 года. Москва была одним из центров революционного движения. Большая часть казачьих полков была брошена на подавление восстания в разных городах, поэтому в течение нескольких дней именно наш полк и артиллерия участвовали в подавлении восстания в Москве. Революционеры напечатали листовки с призывом: «Убить сумских драгун» (в то время наш полк носил название драгунского). Через неделю из Санкт-Петербурга прибыли два пехотных полка, и восстание удалось подавить. В либеральных кругах и рабочей среде после подавления восстания мы, естественно, стали пользоваться дурной славой. В свою очередь, мы с недоверием относились к гражданскому населению. В армии ходила такая шутка. Когда солдата спросили, кто его внешние враги, он ответил: «Немцы», а на вопрос о внутренних врагах ответил: «Студенты университета».

Чувство отделенности от остального мира, можно сказать, «жизнь за железным занавесом», порождало невежество и уверенность в исключительности, избранности. Мы категорически противились любым попыткам, даже оправданным, со стороны гражданских властей вторгнуться в нашу жизнь. Как-то городская полиция арестовала нашего гусара за попытку изнасилования. Командир полка, пришедший в ярость, что кто-то позволил бесцеремонно обращаться с его солдатом, отправил меня «вытащить солдата из местной кутузки».

– Можете говорить там все, что угодно, но приведите его в полк, – приказал командир. – Если он виновен, мы сами накажем его.

В полицейском участке гусар заявил, что его арестовали по ошибке, и поклялся, осенив себя крестным знамением. Гусара отпустили, и я испытал чувство гордости, что принимал участие в спасении невинного человека. Мы молча пошли в казармы, и, вероятно, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спросил:

– Ну а теперь скажи, ты пытался изнасиловать девушку или нет?

– Да, ваша честь, – последовал ошеломляющий ответ. Когда мы пришли в полк, солдат получил затрещину от каждого из непосредственных командиров, но признать, что он виновен, и допустить, чтобы против него было начато официальное следствие, то есть сломать ему жизнь, – на это решились бы немногие. Он был наш, и мы не могли допустить, чтобы его судьбу решали городские власти; только мы могли наказать его. Возможно, я понимал это лучше некоторых из моих друзей благодаря влиянию командира эскадрона, князя Меньшикова, которым я тогда искренне восхищался.

Один солдат из нашего эскадрона напал с ножом на унтер-офицера; он, казалось бы, должен был пойти под трибунал. Но Меньшиков, пытаясь спасти потенциального убийцу, действовал в привычной для себя манере. Он сказал солдату: