Господа Магильеры - К Соловьев

Безумец. Этот тоттмейстер попросту рехнулся. Они все безумны, эти проклятые трупные крысы. Объявить его, Ульриха Виттерштейна, мертвецом! Это ли не безумие?.. «Я жив, - подумал Виттерштейн, борясь с желанием запустить руку под ткань и проверить температуру тела, - Разумеется, жив. Устал, как каторжник, ранен, опустошен, но более чем жив».

- Значит, я ваш слуга? – спросил он холодно у тоттмейстера.

- Да. Поступили в пожизненное услужение.

- Тогда отчего вы уговариваете меня помочь вам? Прикажите! Управляйте мной, как вы управляли своими мертвыми болванчиками! Заставьте меня исцелить вас! В чем же затруднение? Ну же!

- Даже мои возможности ограничены. Я ничего не смыслю в лебенсмейстерском искусстве. Я могу управлять телами, как куклами, но их магильерский дар остается их собственностью. Если бы я поднял фойрмейстера, то не смог бы воспламенить и клочок ваты.

- Хорошо, допустим. Тогда попытайтесь просто отдать мне приказ. Заставьте маршировать. Или крутиться кувырком. Это же в ваших силах?

- Было бы в моих. В другой…. ситуации. Управление мертвецом отнимает порядочно сил. А их сейчас у меня и нет. По правде говоря, я даже удивлен, отчего все еще остаюсь в сознании.

- Ну разумеется! Значит, вы бессильны что-либо доказать?

- Доказательство, которое вы хотите получить, существует, - неожиданно отчетливо произнес умирающий тоттмейстер чужими губами, - Но только получите вы его слишком поздно. На его осмысление у вас будет всего несколько секунд. Это случится в тот момент, когда у меня остановится сердце и вы вдруг с ужасом почувствуете, как ваша душа отделяется от тела. Это будет исчерпывающее, окончательное доказательство, такое невозможно оспорить. Хотите подождать еще немного, чтоб получить его?

- Вы лжете мне, как лгут все смертоеды! – крикнул Виттерштейн, чувствуя, как заходится в груди сердце. Измотанным двигателем оно гудело и содрогалось, наполняя виски тревожной пульсацией. Живое, бьющееся сердце, каждую мельчайшую мышцу которого Виттерштейн знал в совершенстве. Предсердия, околосердечная сумка… Как они на латыни?.. Все вдруг вылетело из головы.

Мертвый солдат зашатался и, прижавшись к стене, стал медленно опускаться. Губы его едва шевелились.

- Очень скоро вы узнаете, ложь ли это. Возможно, уже через несколько минут. Мне, кажется, осталось немного.

- Я не буду помогать вам. Я не мертвец!

- Вы не знаете этого. А когда узнаете наверняка, когда получите неопровержимые доказательства, будет уже слишком поздно.

- Я жив! – крикнул Виттерштейн, наклоняясь над оседающим мертвецом, - Жив! Жив!

- Вы врач, - тот попытался улыбнуться, но лицевые мышцы уже почти не повиновались, - Но врач не может лечить сам себя, в этом случае он не будет объективен. Вот и вы не можете взвесить факты, вы сбиты с толку, напуганы и приблизились к панике. Сомнения – величайший яд, куда сильнее иприта… Вы чувствуете, как страх проникает в вас, господин лебенсмейстер? Как он сворачивается внутри колючей проволокой, как отравляет вас, как лишает ясности мысли? Я знаю, о чем говорю.

Губы мертвеца шевелились все слабее и слабее. Он лежал у стены, беспомощный, глядящий пустым взглядом в потолок. Виттерштейну пришлось сесть возле него, чтоб расслышать последние слова.

- Вы обречены на муку неизвестности, господин лебенсмейстер… У вас есть выбор, но вы не знаете, как им воспользоваться. Мертвы вы? Или живы? Теперь вы и сами не знаете этого. Вы заблудились в своих внутренних страхах. Вы боитесь оказаться мертвецом, но вместе с тем вы допускаете это, и оттого боитесь еще сильнее. Я ничего не смогу вам доказать. Вам придется решать самому. Верить смертоеду или нет. Спасать его – или бросить умирать. И вам самому придется встретить последствия вашего выбора. Подумайте об этом.

- Не вам указывать мне на выбор!

- Мне… - прошептал мертвец, - Вас ожидает проверка, может быть, самая главная в вашей жизни. Решайте, господин Виттерштейн. Решайте. Спасти отвратительного смертоеда – и себя вместе с ним? Или пожертвовать собой ради того, чтоб он никогда не причинил зла? А может, этот смертоед вам лжет, и на самом деле вы действительно живы… Ах, какая замечательная логическая ловушка. Итак, господин Виттерштейн, кому вы больше верите? Жизни или Смерти? Голосу разума или чувствам? Долгу или инстинкту самосохранения?..

- Замолчите! – Виттерштейн тряхнул мертвеца за мундир и ощутил под тканью угловатую твердость тела, уже тронутого трупным окоченением, - Оставьте меня в покое! Убирайтесь к своей хозяйке!

Он несколько секунд тряс тело, пока не понял, что оно мертво. Абсолютно мертво. Ни крупицы жизни. Просто мертвые ткани, пока еще хранящие сходство с когда-то жившим человеком. Глаза остались открыты, но теперь окончательно потеряли прозрачность, стали серыми, как лед. Они уже ничего не видели. Рот мертвеца остался приоткрытым, но Виттерштейн понял, что из него более не донесется ни звука. То, что владело его телом, ушло, бросив тело подобно никчемной кукле.

Ушло?

Виттерштейн бросился к тоттмейстеру. Тот лежал на прежнем месте, сжавшись и подтянув к животу ноги. Без кителя с эмблемой из скрещенных костей его можно было бы принять за молодого пехотного лейтенанта. Виттерштейн прикрыл глаза и прикоснулся к нему – убедиться, что тот мертв. И вздрогнул всем телом, ощутив едва уловимое биение чужого пульса. Тоттмейстер был жив. Но тело его отсчитывало последние секунды. Давление катастрофически упало, даже не понятно, как сердце еще способно было биться.

Тоттмейстер умирал. Это было бы ясно любому, даже не лебенсмейстеру. Земляной пол под ним был черным от крови, кожа на костях натянулась и стала похожа на пересохший пергамент, глаза глубоко запали. Казалось, он уже не дышал, и только Виттерштейн своим магильерским чутьем ощущал, как в заполненные кровью легкие с трудом просачивается крошечный сквозняк. Господи, ему не прожить и минуты…

Виттерштейн стоял над умирающим тоттмейстером, ощущая, как его собственное тело бьет сильнейший озноб. Показалось ему, или одновременно с тоттмейстерским сердцем его собственное стало биться слабее?.. Глупости. Показалось, разумеется. Он-то жив. Он жив и стоит, глядя на умирающего. Он выберется отсюда и проживет еще много лет. Переживет войну и вернется к привычной работе. Станет преподавать в университете. Напишет его множество научных работ. Седина его станет красивой и благообразной, как и полагается уважаемому лебенсмейстеру. Его фотографические карточки будут висеть на досках многих университетов. Его имя будут произносить с благоговением. Иначе и быть не может. Ведь он жив. И он будет жить.

Но если… «Если» ударило Виттерштейна поддых, как разделочный секционный нож в тяжелой руке хирурга. Если тоттмейстер не лгал перед смертью? Если он, Виттерштейн, и в самом деле живой мертвец? Немыслимо, глупо, невозможно – но маленькое подлое «если» зудит во внутренностях осколком снаряда, мешает думать, заставляет мысли сбиваться друг с другом и бестолково мельтешить.

Как не хватает свежего воздуха, задохнуться можно. Или он уже задохнулся?.. Может, воздух и в самом деле больше ему не нужен? Как определить, если нельзя верить самому себе? Как разобраться, что истинно, если чувства вступают в бой с рассудком? Чертов тоттмейстер заразил его самым тяжелым из передающихся между людьми недугом – сомнениями. Сомнения крошечными паразитами рыщут внутри, уничтожая все то, что создал по крохам кропотливый разум. Потому что на каждую мысль, здравую, логичную, обоснованную, всегда найдется свое маленькое зазубренное «а если?»

«Я уверен, что я жив, - подумал Виттерштейн, впившись в выступающий кусок камня, чтобы не упасть от истощения сил. Странно, голова гудит от напряжения, а ноги так слабы, что едва выдерживают вес тела, - Это подсказывает мой опыт лебенсмейстера, мое чутье. Но могу ли я верить ему, если судья не способен вынести справедливое решение, ведь мой судья – это жажда жизни, которая сильнее всего на свете, чей голос способен заглушить все прочие?.. Что, если я и в самом деле обманываю себя, лишь бы не ощутить то страшное, что мне уготовано?.. Как солдат, который кричит хирургу «Я целый, целый, все в порядке!» - а сам придерживает внутренности, чтобы не высыпались из живота?..»

Как жаль, что он истратил последний патрон! Сейчас бы размозжить голову проклятому тоттмейстеру, чтобы не мучить себя этой страшной пыткой. Виттерштейн едва не взвыл. Он словно окунулся в черный непроглядный омут, стылая жижа накрыла его с головой, забила рот, глаза, нос… Паника – вот как это называется, господин лебенсмейстер, банальная человеческая паника. Для принятия единственно-верного решения остаются считанные мгновенья. А ты дрожишь, как студент перед первым вскрытием…

Виттерштейн закрыл глаза. Дал им три секунды отдыха. Не больше и не меньше, ровно три. А когда открыл их, выбора «работать или не работать» уже не было. Потому что он уже работал. Начал работать еще прежде, чем сам это понял.