Памфлеты, фельетоны, рассказы - Мартти Ларни

Галлюцинации художника передают нам ощущение возбуждающего волнения. Посмотри на эти переливающиеся краски! Открытая раковина в бороде святого Петра; дуло пулемета, в котором цветет орхидея; мизинчик ноги младенца с подвешенной к нему цветной капустой. О, боже! Какое богатство в одной картине. Могу сказать тебе, что «Экстаз» — лучшая картина века. Она драматизирует, потрясает, воодушевляет, рождает мистицизм, создает ритм, подчеркивает человечность, сближает людей…

Отдышавшись, мой друг собрался продолжить анализ картины, но сторож снял шедевр со стены и, извиняясь, промолвил:

— Забыл рабочий халат, прошу, не сердитесь на мою оплошность. Надеюсь, она не испортила вашего эстетического настроения.

Но это небольшое происшествие не смутило моего приятеля. Под его руководством я познакомился с другими экспонатами выставки и невероятно поумнел. Мой друг, критик, нашел во мне послушного и старательного ученика. Он был восхищен моей непредвзятостью и смелостью и увещевал меня не терять из виду современных мастеров.

— Забудь старые догмы! Будь абсурдистом!

— Прощай, умишко! В похмелье свидимся, — ликуя ответил я, словно ребенок, заметивший, что ползунки вполне сойдут за соску.

— Как писатель будь тоже непредвзятым по примеру художников, продолжал мой друг, когда мы покидали выставку, направляясь перекусить в небольшой ресторан. — Бессмертные творения создаются только сумасшедшими и пьяницами.

— Что господам угодно? — спросил подошедший официант.

— Что-нибудь абстрактное, — сумничал я, стараясь показать себя достойным учеником. — Принесите на первое кусочек слоновьего хобота в анилиновом соусе с галлюцинациями, немножко монфигуративной колбасы, выдержанной в подсознании и зажаренной в дантовском аду, с гарниром из вязальных спиц… Пить будем молоко ангела или два метра мороженой динамики в дадаистском саксофоне…

Официант принял заказ, извиняясь и сетуя на то, что окончил всего два класса начальной школы. Он бросился за метрдотелем и поваром.

— Недалекий человек, — бросил мой приятель. — Наверное, вовсе лишен дара юмора. Ну, как не понять твоей невинной шутки!

Официант вернулся к столику, сопровождаемый метрдотелем и поваром.

— Пьяных запрещено обслуживать, — заявил он.

Я попытался объяснить, что я писатель и всегда, проголодавшись, выражаюсь путано, что мой приятель рецензент и обещает оплатить наш завтрак. Объяснения не помогли. Меня препроводили к врачу, а моего приятеля — в редакцию газеты писать рецензию на выставку. Врач определил меня в больницу, а мой друг остался на свободе. Наутро в моей комнате появился крупнейший специалист-психиатр, который принялся задавать хитрые вопросы.

— Когда у вас появились галлюцинации?

— Вчера. — Где?

— На художественной выставке.

— Гм… гм… вот как. А вы кто будете по специальности?

— Писатель.

— Ага, значит, пишете книги? Какие?

— Старомодные. Но сейчас я решил стать писателем-абсурдистом.

Врач пристально наблюдал за моим лицом, проверял рефлексы суставов и вдруг спросил:

— Вы грамотны? Я хочу сказать, вы умеете читать?

— Я без труда читаю: чужие мысли, сокровенные чаяния людей, цвета, формы, все…

— А газеты?

— Тоже.

Врач раскрыл передо мной газету.

— Читайте.

— Что?

— Что хотите, только из этой газеты.

Я принялся читать: «Выставка передает нам новые, еще неизведанные ощущения. Просто поразительно, с какой безошибочной интуицией художник находит динамичную эротику под хвостом у мыши, с каким зажигающим великолепным гротесковым ориентизмом он передает ту всемирную боль, которая вколочена сковородкой в глаз упившегося осьминога в подсознании бескрылой мухи…».

— Довольно! Хватит!

Врач выхватил у меня из рук газету и принялся читать сам. Он кусал губы, грыз ногти и карандаш. Наконец, успокоившись, он произнес:

— Вы жертва эпидемии. Ступайте домой, примите холодный душ и избегайте общества умных людей. И всегда помните, что огонь обжигает, лед холодит, а полутьма ведет к сумасшествию.

Часа два назад мне стало известно, что мой приятель критик назначен членом Академии художеств и профессором кафедры абстрактного искусства при университете. Когда я обмолвился о случившемся со мной одному из друзей-писателей, тот ухмыльнулся:

— У него природный дар для такой работы: он от рождения дальтоник, и в глазах у него дефект преломления.

Поэты ЭЭ 20, 25 и 26

Мое самолюбие в последнее время сильно ущемлено: некоторые друзья начали называть меня консерватором. А ведь еще каких-нибудь два месяца назад меня почитали за радикала, излюбленным занятием которого является снабжение общества вентиляционными устройствами. И вдруг мне самому предлагают проветриться.

Все началось с того, что неодолимое любопытство привело меня на прошлой неделе в один из скверов родного Хельсинки, где собралось свыше тысячи налогоплательщиков. В сквере шло несколько необычное строительство. Посредине стояла отлитая из бетона плита, на которую водружали ржавый камин. Труба от него уходила ввысь, а к концу был прикреплен старый таз, самый обычный таз, в котором мать семьи имеет обыкновение ополаскивать личико своего малыша и то, чем кончается его спинка. Внизу к камину были приварены печные конфорки, дверцы, велосипедная рама, железный ломик, три подковы, всевозможная кухонная утварь, а также добрый десяток метров металлической цепи. Трое в комбинезонах суетились возле него со сварочными аппаратами. Их усилия направлял молодой человек.

Я обратился к одному из присутствующих:

— Что это за чудо-штуковину они мастерят?

Мужчина смерил меня уничтожающим взглядом и повернулся спиной. Но любопытство все сильнее разбирало меня. У фантазии выросли крылья. Воображение уже рисовало передо мной чуть ли не современный домашний универсальный агрегат, подогревающий воздух и воду, поджаривающий хлеб и рыбу, споласкивающий белье и ребятишек, выводящий собаку и приковывающий на ночь к кровати супруга, привыкшего к ночным шатаниям. Очевидно, я выражал свои мысли вслух, так как мой друг ущипнул меня за руку, раздраженно заметив:

— Какой позор! Какая отсталость! Ведь эта скульптура — творение нашего знаменитого молодого дарования Петтери Пухкунена, которого в большом свете называют не иначе, как Микеланджело XX века.

Я стал заикаться:

— Да, но… но… какая же это скульптура?..

— Это абстрактная скульптура! — зло оборвал меня ДРУГ.

Я позволил себе заметить что-то такое, от чего толпа присутствующих едва не растоптала меня. Сознание вернулось ко мне на краю скверика. По-видимому, меня попотчевали резиновой дубинкой.

Шагая в людском потоке, удрученный мыслями о своем консерватизме, я вдруг вспомнил, что в актовом зале университета вот-вот должен начаться вечер: «Час поэзии для народа». Поэзия — это словесный опиум, утверждают бизнесмены и политики. Памятуя о том, что когда-то и я сам был рабом этого порока, я решил выкурить трубочку. Все билеты оказались проданными. Но, предъявив членский билет союза писателей, журналистскую карточку, пачку больничных счетов и налоговую книжку в придачу, я протиснулся в зал. Как раз конферансье знакомил аудиторию с бородатыми лириками, только что удостоенными государственной премии и права появляться в обществе в нетрезвом виде. Поэты готовились порадовать благодарную аудиторию своими новыми стихотворениями.

На трибуну поднялся поэт Э 20. Скрестив руки на груди, он трижды издал страшный вопль. Наступило молчание. Поэт удалился. Его сменил литературовед, растолковавший аудитории содержание стихотворения: поэзии на истинную лирику. Поэт Э 20 прочитал вам свое стихотворение «Мука человеческая». Желающие могут приобрести грампластинку с записью этого стихотворения и прослушать его на дому.

На трибуну взошел поэт Э 25. Пожаловавшись на хрипоту, он «продекламировал» свое творение с грамзаписи. Среди множества посторонних звуковых эффектов мне удалось уловить следующие строфы:

Браво, иммакулата-мелас,Хигляндс, Бурнус, Бюро Веритабизнес, — Траума, траинг-айне Райзе,виши, водка. Хювя, файн, хороший, а ля мод.

— Что за чертовщина? — спросил я у стоявшего рядом эстета.

— Шш… Поосторожней выражайся. Это интернациональная международная абстрактная лирика. Купишь поэму — получишь в придачу словарь иностранных слов и необходимые пояснения.

Но вот на трибуну поднялся поэт Э 26, волоча за собой огромное зеркало. Укрепив его, он принялся что было сил дышать на гладкое стекло. Спустя минуту поверхность слегка запотела. Поэт вывел на зеркале пальцем два слова «Все исчезает» и… исчез с глаз аудитории. На сцену снова выплыл литературовед-комментатор.