Оранжерея - Андрей Бабиков

НОГАЙЦЕВ (тяжело вздыхая, с новыми скри­пучими нотками в голосе). Они никак не могут-с.

БЛИК (с напускной строгостью, сдвинув ред­кие брови). Что значит не могут? Немедленно свя­житесь с ним и узнайте, в чем дело.

НОГАЙЦЕВ (все так же удрученно). Боюсь, связаться с ним будет затруднительно. Тем более немедленно...

БЛИК Безобразие. Сколько можно пропускать... Ему ж купца Ящикова играть через неделю... Что он вообще себе думает?

НОГАЙЦЕВ. Боюсь, свою роль они уже сыгра­ли. На театре жизни.

БЛИК (жуя бутерброд и глотая чай). Что вы все загадками... Что это значит?

НОГАЙЦЕВ (вновь шумно вздыхает и заводит глаза к люстре). Шеваддышев, прости, Господи, его грешную душу, третьего дня преставился.

БЛИК (очень натурально изумляется и от­кладывает укушенный бутерброд). Да ну! Врешь, поди?

НОГАЙЦЕВ. Увы, Александр Илларионович.

БЛИК (скороговоркой). Как же так, я ж его, по­стой-ка, да, на прошлой неделе встретил у мини­стра Внешних разногласий. Был он несколько бледнее обычного, ну, как всегда, вял, немногосло­вен, но ничего особенного... Почему фазу не до­ложили?

НОГАЙЦЕВ. Виноват, Александр Илларионо­вич. Сам только днесь прознал.

БЛИК Да, история... Чем же он страдал?

Ногайцев изображает на своем желтом лице трагиче­скую мину, которая выражается в том, что он сильно морщит нос и выпячивает губы.

НОГАЙЦЕВ. Говорят, он умер от расширения венозной жилы в животе (слегка раскачиваясь, нараспев начинает он все тем же неприятным поскрипывающим голосом), а это произошло от почечуя, или геморроя, и появления уже затем каменной болезни, образовавшейся вследствие долгого сидения за кабинетным и тральным сто­лами. Два года-де он с этим носился уже и всякую минуту пребывал в опасности умереть. Смерть по­жаловала к нему без доклада. (Блик подмигивает Матвею и шепчет: «Он тоже играет в спек­такле. Видишь, как импровизирует? Большой талант») Вставши утром, он начал одеваться и, когда нагнулся, чтобы надеть сапог, вдруг упал без памяти. Когда мне сказали, слезы брызнули у меня из глаз, ведь какой был начальник, и не старый еще.

Ногайцев замолкает и опускает плешивеющую голову. В узких татарских глазах его блестят слезы.

—  Ну вот, браво, Вианор Кондратьевич! Те­перь просто отлично! — выдержав положенную паузу, хлопнул в ладони Блик. — Просто и гени­ально. Особенно хорошо удалось это сочетание служебной почтительности с искренним челове­ческим состраданием. Вы, Ногайцев, знаете кто? Мочалов наших дней! Так и играйте своего Чекушина: надрывисто, но без соплей. Это, собственно, совсем несложная роль: нечто среднее между сип­лым гоголевским Осипом и старым добрым «ре­зонером» французской комедии. А, что скажешь, Матвей? Здорово мы тебя разыграли?

Матвей пожал плечами и ничего не сказал. Он мрачно рассматривал крупную перловую бородав­ку на щеке «щастливого» и смущенного Ногайцева. Трагедия Запредельска оборачивалась фарсом.

—  Эх, не любишь ты театра, Матвеюшка, не любишь. И добрую шутку не ценишь. Жаль.

—  А я вот что иной раз думаю, Александр Ил­ларионович, — обычным своим голосом сказал Ногайцев, вольно прохаживаясь по комнате с ка­ким-то неожиданным, мечтательным выражени­ем на сильно поношенном лице. — Не пойти ли мне действительно в актеры. Люблю сцену, зна­ете ли. Отпустите?

—  Ни в коем случае, что вы. Как же я без вас... А вдове Шевалдышева пошлите телеграмму, и во­обще... распорядитесь.

—  Уже сделано, Александр Илларионович.

—  Хорошо. — Блик отпил чаю и поставил ста­кан на блюдце. — Но мы отвлеклись. Прости, Мат­вей, не смог удержаться. Видел бы свое лицо. Ха-ха! Ладно, не обижайся. Итак, что ты говорил о пло­тине?

Матвей невольно скрестил руки на груди и от­ветил:

—  Не стоит, пожалуй. Теперь этот разговор некстати. Дело серьезно. Тебе не до того.

—  Ну вот и обиделся. Брось, мне — до всего. Давай выкладывай, что там стряслось. Чем могём — помогем, как говаривал старик Федот.

—  Ты правда в состоянии выслушать?

—  Правда, правда, выкладывай, — ответил Блик, снова жадно глотая чай.

Тогда Матвей, сидевший на твердом, бугри­стой кожей обтянутом стуле, страшно скрипев­шем от любого движения, стараясь не двигаться и не обращать внимания на Ногайцева, приго­рюнившегося в углу на стульчике со своим ста­каном чая, заговорил.

Он говорил не долее минуты, начав издалека, и, по мере того как смысл его слов доходил до загроможденного канцелярской чушью сознания Блика, тот все выше и выше поднимал рыжева­тые брови, всей своей рыжиной выражая на по­движном лице крайнюю степень недоумения. Не­сколько озабоченное выражение появилось и на плоском лице его помощника, который, подобно преданному псу, мгновенно улавливал любые пе­ремены хозяйского настроения.

—  Постой, постой, я что-то... — перебил Блик Матвея и заерзал в кресле. — Ты, что же, просишь меня остановить строительство Нижнесальской плотины? И ты для этого не придумал ничего луч­ше, как..

—  Саша, — как можно мягче вновь начал Мат­вей, отлично понимая, что ни в коем случае нель­зя допустить, чтобы его собеседник успел рассер­диться, — я не прошу остановить.

—  Не просишь?

—  Нет.

—  Так о чем же ты просишь?

—  Я прошу приостановить строительство Нижнесальской электростанции. На островах Кас­када до сих пор живут тысячи людей. Им нужно дать время, чтобы они выехали...

—  Как, еще дать время? — вновь перебил его Блик, горячась. — Да мы уже дважды приостанав­ливали строительство, мы им дали общим счетом три года. Чего же им еще? Наше терпениум мобиле давно иссякло. И что-то они не сильно то­ропятся с отъездом. Если им так нравится, пусть остаются, но пусть теперь пеняют на себя. Или отращивают жабры. Поглядим, как они запоют, когда вода начнет подниматься... — прибавил он кровожадно, напрягая розовые ноздри.

—  Саша, послушай, три года — это ничтожно малый срок. В Запредельске, ты знаешь, десятки музеев, архивы, институты... Помнишь ботаниче­ский сад? Озеро с лодочками, духовой оркестр в ротонде?

—  Ну конечно я помню, что за вопрос...

—  Старую оранжерею с фонтаном?

—  Да, оранжерея, как же, помню. Мы из нее крали розы, а однажды...

—  Этот сад, Саша, уйдет под воду первым. Потеплевшие было глаза Блика вновь по-мос­ковски застыли.

—  Нет, так не пойдет, — обиженно растяги­вая слова, как ребенок, которому дали подержать в руках и тут же взяли обратно новую игрушку, отвечал он. — Ты просил о встрече, сказал, очень важный разговор, я подумал, что кто-то заболел или кого-то посадили... Я выкроил время перед этой дурацкой репетицией (если хочешь, кстати, можешь остаться: будет забавно), и что? Я с то­бой не виделся два года.»

—  Четыре, — поправил Матвей и скрипнул стулом.

—  Что?

—  Я говорю, четыре года.

—  Серьезно? Тем более. Тем более! И вот ты заявляешься ко мне спустя эту уйму лет и прини­маешься меня уговаривать отменить решение го­сударственного значения...

И как если бы слово «государственного» было напитано неким тягучим ядом, отравляющим все следующие за ним слова, дальнейшая отповедь Блика была наполнена консервированными фра­зами жульнической газетной речи вроде: «под­рыв авторитета», «мировая арена» и «ослабление позиций». «Кто они такие, скажи ты мне? — воз­вышая голос, вопрошал он, разгуливая по комна­те и глядя в пустое пространство. — Колонисты? Вольные горожане? Розенкрейцеры, мать их? А? Молчишь? Говорят они как будто по-русски, пи­шут тоже по-русски, Толстого-с-Пушкиным изу­чают в школе, а Россию-матушку не признают! Нонсенс! Абсурд! Вот ты всех нас держишь за мерзавцев (да, да, нечего притворяться), а они, стало быть, маленький угнетенный народ. Так? Погоди. Нет, дорогой мой, с точки зрения ны­нешней расстановки сил в регионе...»

Что это было? Постой. Что-то милое, из дет­ства. Ты сказал: «вольные горожане», я, слушая вполуха, смотрел в темное окно. По стеклу пол­зли дождевые струи, и мне почему-то вспомни­лось, как.. Да, вспомнил. Мы строили плот. Была осень. Моросило. В овражке за песчаным скатом, под лиственницами, не так сильно дуло. Локтем заслонившись от ветра, наклонно горел косте­рок Уставшие, с ободранными руками, мы лежа­ли на куче наломанных хвойных веток.. На лицо падали холодные капли дождя, в берег плескала волна. Сашка все подсовывал ноги поближе к ог­ню — перепачканные глиной подошвы ботинок опасно дымились. Димка, лежа на животе, веткой подгребал в костер отвалившиеся сосновые шиш­ки. Когда задувало, костер начинал растерянно метаться, а сердцевины обгоревших шишек дра­гоценно алели. Матвей посасывал занозу в грязном пальце и про себя считал тяжелые удары колоко­ла, бившего на другом берегу: два... три... четыре...