Лицом к лицу - Александр Лебеденко

— Таких домов, как ваш, в Петрограде — несколько тысяч. Нам важнее овладеть предприятиями и наладить доставку продовольствия. Все в свой черед.

Опять план, опять трезвый расчет и осторожность. Что было бы с революцией, если б большевики были так же осторожны на фронтах? Если бы они побоялись разрушить дисциплину?

Этот вопрос остается неразрешимым для Алексея. Откуда в данном случае осторожность? От нерешительности или от мудрой, продуманной политики партии?

Он хотел быть не бунтовщиком, а революционером. Но ненависть к врагам туманила ему глаза. Перед нею отступала крестьянская домовитость. Чтоб уничтожить офицеров, населявших дом, он готов был разрушить это великолепное здание. Всем обликом своим эти люди говорят, что победа революции еще не полна.

Он сказал секретарю, что в его квартире много оставленного генеральской семьей платья и белья. Пусть придут за ним — он раздаст неимущим.

— Не дурите, товарищ, — сказал секретарь. — Придут, конечно, спекулянты. Доставьте все это в райсовет, мы дадим кому нужно. Но помните — доставка своими средствами, — крикнул он ему вслед.

Захваченный напряженной и беспокойной жизнью района, Алексей не сразу собрался на Выборгскую к брату. Чистенькая прежде квартирка Федора Федоровича Черных показалась Алексею запущенной. Дома была одна Ксения.

Он ожидал встретить подростка, каким она была в шестнадцатом году, а теперь перед ним стояла статная девушка с русой косой и крепким огоньком в глазах.

— Садись, дядя Алеша, — пригласила Ксения. — Я приготовлю чай.

Алексей послушно сел. Ксения уходила на кухню, возвращалась, перетирала чашки и, не оборачиваясь, роняла круглые, городские фразы. Она была похожа на Настю, но следующее городское поколение давало себя знать. Она не горбилась и даже закидывала отягченную волосами голову назад. Руки и ноги ее были аккуратнее и тоньше.

— Отец не будет?

— Сегодня у него комиссия в Совете.

— Так, — соображал Алексей. — С заводом он покончил?

— Папа — делегат от завода. — Ксения взглянула на Алексея: — А ты, дядя, у тети Насти?

— Откуда ты знаешь?

— Знакомые живут в вашем доме, Ветровы… близнецы… Партийные они.

Это звучало невероятно. Аккуратненькие барчуки из роскошного дома?

— Давно?

— С апреля семнадцатого года.

— Ну, ладно. — Интерес его к близнецам быстро угас. Он к ним присмотрится. — Так что ж они говорили?

— Рассказывали как-то. Думали — однофамилец.

— Ты что ж, учишься?

— Работаю в исполкоме.

— В партии?

— Конечно!

Ему нравился широкий кожаный пояс, ловко перехватывавший простое платье в тусклую клетку, и высокие со шнуровкой ботинки. Но всего больше нравилась, видимо сознательная, манера держать себя независимо и быстрая речь немногословными фразами.

Федор вернулся поздно, усталый, но не опущенный, а как бы заостренный проведенным в работе днем. Он был еще не стар, сух и быстр в движениях. Утирая лицо, он успел трижды пробежать по комнате и задать полдюжины вопросов Алексею.

От долгого ожидания и от голода — чай был пустой — Алексей чувствовал, как надвигалась на него ленивая дремота, но порывистый, резкий голос Федора вздернул его. Ему лестно было предстать перед братом-революционером в лучшем виде.

— Ты как в Петрограде? Где работаешь? Какие планы? — бомбардировал его Федор, усаживаясь за стол. — Поди, с армией не кончил? Да ты, я вижу, спишь. Ну похлебай супу, да и ложись. Устал, что ли? Ничего сегодня не делал? Ну, от этого еще больше устают. У генерала, говоришь, устроился? Светло, тепло и не дует? Ну и лежи на боку. — Он внезапно рассердился. — А другие за вас работай. Разболтались вы на фронте. Подтянем и вас, фронтовиков-героев, хлебните-ка тылового пшенца полной ложкой. У нас, думаете, здесь праздники да разносолы? Я зампред райсовета, а хлебаю воду с пшеном и об отдыхе не думаю.

— Сидел тут дядя Алеша со мной, заскучал — вот его и развезло, — смеясь, вмешалась Ксения, ставя на стол горшок с застывшей кашей. — А ты на него напал.

С Алексея под градом этих обидных упреков и подозрений, как пригревшее было ватное одеяло, сползала сонная лень. Многие фронтовики распустились — сам он знает, — но почему брат бросает и его, Алексея, в этот ряд? Защита Ксении еще больше вскинула его на Федора.

— В тылу, конечно, все герои. Это мы наслышаны. Пшено у нас в окопах на меду было, и у каждого по кушетке — отлеживай бока. Хочешь — сам, хочешь — с бабой. И в Революцию мы только ходили, «ура» кричали да кресла помягче в учреждениях высматривали.

Но Федор, вместо того чтоб обозлиться, внимательно посмотрел на брата и спокойно сказал:

— А я думал, в тебя как горох в стену. Ну, лей масло в кашу. — Он пододвинул ему бутылочку с золотистым, редким в те дни постным маслом. — От каши на воде человек злей становится…

Алексей еще что-то буркнул и замолк. Оставаться на ночь не стал, простился и зашагал злой и крепкой походкой на Крюков канал.

Ксения у двери, одобрительно смеясь, сказала:

— Ух, отец до Революции горячий. Заходи, дядя. Он по субботам из бани приходит добрый. Он еще твое письмо с фронта не может забыть, где ты о победе пишешь.

Засмеялась и захлопнула дверь.

Глава XIV

ПЬЯНАЯ УЛИЦА

— Альфред, Альфред, — кричала в окно Лидия. — Альфред, папиросы. — Рука с портсигаром тянулась из форточки.

Альфред нащупал в шинели пачку «Лаферм № 6», махнул равнодушно рукой и устроился удобнее рядом с шофером и Алексеем.

Усевшись, он привычными жестами обтянул на коленях шинель и накрыл длинными полами ярко начищенные сапоги. С высоты по-военному раздвинутых плеч он оглядел растрепанный тулуп, широкую фигуру Константина. Брился он, вероятно, месяц назад. Отдыха нет ни днем ни ночью. Черные иглы ежом топорщились во все стороны. На шее сизое пятно. Пальцы — как в перчатках. Под ногтями — окаменевшая грязь. Папироса, загнанная в самый угол рта, казалось, торчит из щеки.

«Хороший парень… Но неаккуратный… Надо дать отдых…» — подумал Альфред.

Стрелки сидели по бортам грузовика, опираясь на винтовки, и вздыхали всем телом на ухабах. Пулемет показывал из-под брезента черный короткий палец.

— Пальба идет, — цедил шофер, пролетая Невский.

Он посмеивался одними глазами. Алексей смотрел прямо не мигая. На радиаторе красный флажок. Он вьется на ходу, как настоящий флаг.

Вьется, трепещет, летит Красное знамя Революции.

— А один упал рылом в лужу, — продолжал шофер, — захлебнулся и утоп… Утром нашли. Хорошая смерть, говорят. А одна в галошу набрала вина и несет… Мужу на ужин…

Под машину рванулась старушка. Шофер дернул руль и закусил папиросу.

— Э, старая курица… — И, выровняв ход грузовика, продолжал: — А одна сняла с себя юбку, намочила в вине и выставила в окно на улицу — ждет, что замерзнет. Хитрая баба. Домой принесет, а там растает.

Альфред сидел, как изваяние, думал свое…

— А не разогнать их, товарищ комиссар. Пьяному море по колено.

— Мошьно разогнать… — уронил Альфред. — Достаточно пожарных.

«Вот латышская душа, — одобрительно думал Алексей. — Сидит как привязанный…»

Впереди щелкнули выстрелы. На панели народ пошел быстрее.

Шофер перевел на третью скорость.

— Заворачивай прямо на Пушкинскую, — сказал Альфред и, высунувшись из кабины, осмотрел стрелков.

Грузовик обрезал угол тротуара и влетел на Пушкинскую.

Навстречу грузовику ринулась толпа. Редкие револьверные выстрелы гудели в узкой улице, как в тоннеле. Люди забегали за грузовик, как за прикрытие.

— Стой, — скомандовал Альфред, подняв руку. — Сходи, — скомандовал он стрелкам.

Стрелки выстроились в ряд у тротуара. Грузовик развернулся к Невскому. Пулеметчик освободил машину от брезента и сел на ящике с лентами.

— Черных и Лаубе со мной, — сказал Альфред. — Остальные — жди команды.

У шестиэтажного дома стоял солдат в куцей шинели и время от времени палил из нагана в воздух. Около него вились трое отчаянных огольцов, которым он заплетающимся языком читал лекцию о меткой стрельбе. После каждого выстрела летели стекла или сыпалась штукатурка, а солдат довольно и громко икал. Выпустив весь барабан, он опять заряжал револьвер, извлекая патроны из карманов, из подсумка и даже из-за голенищ.

«Часовой», — подумал Альфред, и сказал громко: — Неплохие навыки.

Алексей кивнул головой.

— Заходи. Снять без шума.

Часовой был уверен в своей безопасности. Городские боятся выстрела, как холеры. А если идет солдат — значит, в подвал. К тому же все пошло плясать в этом мире. Даже дома шевелятся — гляди, так и качает стену. Даже трудно стало попадать в окна…

Проходя, Альфред быстро обернулся к солдату.