Лицом к лицу - Александр Лебеденко

— Какая армия?

— Большевицкая… Вы что ж, али не слыхали?

— Так, значит, нельзя? — спросил Синьков.

— Да… можно… — Глаз забегал, как наэлектризованный. — А только долго не засиживайтесь. И процент уже не тот, и царскими больше половины…

— С ума сошел!..

— Зачем же, — переложил руки старик. — Вы уйдете — лови вас, — а мы на месте. Обратно, мы при этом деле и ничего больше не знаем, — он замотал головой. — А у вас оно — вроде пристяжная… Вы свое на другом наверстаете.

— Ничего не понимаю… О чем ты мелешь?

— Все может быть, Аркадий Александрович. Только мы ни в финские, ни в германские дела не желаем. Мы сидим на месте. Коммерческий оборот какой? Покуда можно — пожалста… А только остальное все… Мы никак… — Старик отвел рукою. — Постелют вам тут. Спите позже. А к вечеру поговорим. — Он встал и вышел из комнаты. Девочка взбежала в светелку с матрацами и серыми простынями.

Раздеваясь, Воробьев спросил шепотом:

— Набивает цену, что ли?

— Другое место найдем, — ответил Синьков. — И этот старый черт пустился в политику. Какие-то намеки… Приплел германцев… Чуткий, пес. Но все-таки не угадал… Фунт лучше марки.

Казалось, утро еще ухудшило настроение старика. Его обычное немногословие граничило теперь с молчанием. Но, выйдя из светелки, он гремел отрывистыми приказаниями, а дом молчал, как сераль разгневанного деспота. Агнии не было видно. Офицеры старались шутить, пытались чувствовать себя как в гостинице, но это плохо удавалось. Настроение нижнего этажа проникло в светелку. Приходилось думать, что раздражительность Иваныча вызвана вескими причинами.

В полдень кто-то постучался в дверь внизу. Воробьев выглянул в окно, отогнув край рядна, но уже никого не было. В нижних комнатах шел приглушенный разговор, явно не предназначенный для постороннего уха. Потом опять скрипела дверь, и двое, размахивая руками, прошли к калитке. Меховые шапки скрывали лица. Из-под истертых шинелей выглядывали короткие размятые валенки.

Иваныч поднялся в светелку скрипучим хозяйским шагом, не глядя, подошел к окну, оправил рядно и уронил:

— Отложить бы…

Эта мысль была нестерпима. Все расчеты призывали рисковать. Нужда могла придавить, испакостить жизнь… Во всем этом было так же много прозы, как и в поисках хлеба из-под полы. Вряд ли Маргарите понравилась бы эта светелка и девчонка в валенках с ноги богатыря. Но для Демьяновых эти поездки легко облекались в романтические уборы. Иванычи, купцы и лейтенанты оставались неизвестными. В глазах знакомых, не посвященных во все детали этих похождений, все оправдывал романтический риск…

— Скажи, Иваныч, в чем дело?

— Неспокойно…

— Где, на границе?

— В Выборге, Гельсингфорсе… Красные наступают.

— Вот что. Но поезда идут?

— Вчера свистали.

Синьков и Воробьев разом пожалели, что невнимательно читали газеты. Слышно было, идут какие-то забастовки и стачки… Но где их теперь нет, этих стачек? Затем — какая армия? Что плетет старик?..

— Что-нибудь серьезное?

— Ночью я выходил на озеро… Стрельба. Пушки…

— Я за то, чтобы идти, — внезапно решил Воробьев.

Синьков понял, что Леонида Викторовича манит эта перспектива начавшегося, возможно еще не законченного боя. Сам он предпочел бы запастись более точными сведениями и обсудить этот вопрос обстоятельнее, но просто сказал:

— Хорошо. Пойдем. Там увидим…

Иваныч вышел из светелки и вскоре прохрустел валенками по запорошенному снегом огороду…

Двое спускались на грязноватый прибрежный снег, стараясь ступать меж сугробов. Ветер подкуривал сухой снежок, гнал низкие черно-синие тучи. Берег исчез в какие-нибудь пять — десять минут. Впереди — густо замешенная тьмою даль. Ветер взрывает тяжелые полы бекеш и длинных, до пят, маскирующих на снегу, белых балахонов. Он замирает в складках и потом вдруг шевелится в рукавах, как холодная змея. Все тело вздрагивает. Уши мерзнут, то и дело надо снимать рукавицу, смотреть на компас-браслет и растирать лицо. Закрыть уши нельзя, нужно слушать, как слушает зверь в пустыне.

«Как волки…» — думает Синьков и ощупывает наган за бортом бекеши.

«Война не кончилась… — размышляет про себя Воробьев. — Разведка в тыл, по снегу. И нет проклятой проволоки и мозглых окопов. И какая ненависть…»

Он дышит емкой грудью. Нарочно открывает рот навстречу холодной струе.

Впереди тьма. Ни огня, ни искры.

Глава XIII

О НЕКОТОРЫХ ЛЮДЯХ ВОСЕМНАДЦАТОГО ГОДА

— В каком ухе зазвенело? — озабоченно выглянула Пелагея Макаровна из своей комнатенки.

Алексей стоял перед кухонным зеркалом, засиженным мухами так, что все отражавшееся в нем казалось изображенным пунктиром.

— В среднем, надо полагать…

— Крученый ты весь. Всех вас теперь покорежило. Нет того, чтобы сказать по-людски.

— Разве важное загадали, Пелагея Макаровна?

— То б сказала, а теперь не скажу. Иди, куда шел.

Она сердито застрочила на машинке.

— Иду к брату да там и останусь, раз вы ко мне немилостивы.

— А ты к кому милостив? — перестала шить Пелагея Макаровна. — По ночам с ружьищем шатаешься, людей пугаешь. Одно беспокойство с вами.

— Вот и я говорю, — появилась вдруг из коридора Настасья. — С фронта приехал и опять как на войне. Боюсь я за него, Пелагея Макаровна. Каждую ночь лампаду жгу. По обыскам, по охранам… Как будто бы другого дела нет. На что тебе чужое? И то хоть бы себе, а то кому — неизвестно.

— В политике вы, сестрица, не бухгалтер, — сказал Алексей и шагнул за порог.

На бляшке, украшающей узкую скрипучую дверь, черным по желтому изображено: «Старший дворник». Человек в песочного цвета куртке копается в необъятной книге. Перед ним на скамье Степан. Алексею нравится этот встрепанный парень лет двадцати со всеми признаками революционного темперамента.

— Все забываю прописаться, — протянул бумажку Алексей. — В квартире номер шесть.

— Теперь все больше выписуются, — сказал человек в песочной куртке. — А прописка — один анекдот. — Он безнадежно махнул рукой. — В шестой, это что ж? У Казариновых? Места много. А вы к кому?

— Если нужно, я могу со службы, из Совета, принести ордер. Сестра в услужении была у Казариновых — Настасья Черных.

— Ордерок принесите… на будущее… А только места там хватит, — лукаво ухмыльнулся старший дворник и прибавил: — И места и добра. А вы — что же… человек подходящий. И армейский и в Совете, говорите, работать будете. И, надо быть, еще партейный?

— Конечно…

— У нас бы в домовом комитете приняли участие, — вмешался парень.

— Комитет этот… может, будет, может, нет, — раздумчиво процедил дворник. — А за тобой бы глаз нужен, — покосился он на Степана.

— Да и за вами, Иван Сильвестрович…

— Ну, будя, — недовольно сказал дворник. — Тебе, Степан, дай зацепку, ты потянешь…

— Я на старом месте живу…

— А я на новом, ну и что? — откинулся в креслице дворник. — Семнадцать лет в подвале кости ломало. У тебя окно на солнце, а у меня под ворота… У нас дом строили, — обратился он к Алексею, — как на железной дороге. Все четыре класса. На улицу — первые господа. По десять комнат и окна на солнышко. Во двор есть подешевле. Во флигеле — рабочие живут — коридор такой: каждому кухня да комната. А нас, дворников, прости господи, и не по-людски. Негде бок согреть — где у помойки, где под крышу закинули. Так и едем к господу богу, в царство небесное…

— То ты плачешь, то ты крутишь, — рассердился парень. — И говорю, в Совет пойти, комитет оформить, как в доме номер десять, и всех буржуев по шее. А то я бы и дом этот взорвал к черту, чтоб и не пахло им!

Он вскочил со скамьи и так замахал руками, что Иван Сильвестрович подался со стулом к окну.

«Ну, и ты в политике не так силен», — подумал Алексей и вышел. Насчет этого дома и у него ночами роились планы. Взрывать, конечно, не к чему, но буржуев потеснить давно пора…

Политика была теперь главное в жизни Алексея. Она наполняла всю его жизнь. Командовала каждым его движением.

Политики здесь, в этом городе, было гораздо больше, чем на фронте. Не затухали огни в барском особняке, занятом Советом, не отдыхала большая, как в церкви, дверь массивного дуба с медной ручкой, которой можно было проломить голову слону, и не затихала жизнь в помещении команды.

Усачи-красногвардейцы, помнившие еще 1905 год, фронтовики, гордившиеся своей ролью застрельщиков в дни Февраля волынцы, рабочие, выделенные в район завкомами, коммунисты и беспартийные — были тем инструментом, с помощью которого Совет производил ломку общественных отношений и быта в своем районе.

Сперва стрелком, потом командиром взвода, Алексей кипел вместе со всеми в этом котле. Фронтовой опыт и партийный билет выдвигали его в эти быстрые и решительные дни. Под командой боевика-красногвардейца или кого-нибудь из членов райкома — чаще всего вездесущего Альфреда Бунге — он носился на грузовиках и кашляющих от натуги легковых машинах по неспокойному городу, все больше удивляясь его величине, лабиринту его улиц, квартир, чердаков и подвалов, где жили, ютились, таились сами и прятали свое добро два миллиона людей, не похожих один на другого.