Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Я хочу намылить тебе спину, Ларик, — мягко произнес он и снова включил воду. Лариосик взглянул на учителя и увидал, что глаза его спокойны, но тело вздрагивает, мелко-мелко, и тогда он сразу понял, что непременно должен снова намылить спину, но не своими, а его, учителя, руками, учителя и друга…

Опять сжало и отпустило, но он почти не заметил. Не заметил он и то, как повернулся спиной к учителю физкультуры и снова встал под душ, под струи воды, которые омывали его кожу, его бедра, грудь, живот и стекали вниз, по ногам, проливаясь по икрам, щиколоткам, стопам…

Очнулся он лишь потом, когда все уже закончилось, и Мосейчук гладил его кожу и целовал в губы. Целовал и плакал от любви. И это было потрясающе приятно… И тогда Лариосика наконец прорвало, и он тоже заплакал. И тоже от любви… Но не молча, как Мосейчук, а громко, навзрыд, потому что первая его жизнь в этот день закончилась, а вторая, главная — начиналась…

Роман его с Мосейчуком, если можно таким образом обозначить возникшие между Лариосиком и его учителем, тренером и взрослым другом, отношения, длился около двух лет и закончился внезапно, причем не по чьей-либо вине, а в силу все тех же неукротимых внутренних сил, неподвластных управлению ни разумом, ни волей и не поддающихся объяснению какой-либо вразумительной логикой поступка.

Просто в один день Лариосик проснулся, внимательно осмотрел себя с ног до головы и принял решение, сразу и бесповоротно. И решение это пришло к нему не в полусне, как когда-то, и не в последующих раздумьях, полных сомнений, робких и трепетных, а отчетливо, с разрушительной и бесповоротной ясностью и в полном согласии с самим собой: «Он — не мужчина, он — не такой, как они, он не желает быть, как они, он не будет, как они. И никаких доказательств этого ему больше не требовалось, отныне он знал точно: он — не ОН!.. он — ОНА!..»

И бедный, нежный, ласковый и глубоко страдающий Мосейчук был здесь совершенно ни при чем. Просто Лариосик не мог больше и не хотел быть с ним таким. Таким, каким продолжал оставаться после того, как пришло понимание. Таким, как были все они… Мужеобразным…

ОФП он забросил, уроки физкультуры свелись для него к формальным неохотным посещениям через раз, а то и два, но зато густо расцвела в нем новая проснувшаяся неожиданно для него самого страсть — рисование. Был последний год учебы в одиннадцатом классе, и все готовились поступать — кто куда. Видя его затворничество, друзья отступились и поостыли, ну а что касается девчонок, то последний с ними контакт, и тот через платочек, был у него на том, Матюхином, дне рождения, с Юликом… Теперь он рисовал с утра и до вечера, в основном гипс: головы и торсы — уголь и карандаш. Страсть его, не эта, новая, а та, другая, главная, временно поулеглась, вернее — и он это знал — затаилась в изготовленной собственным организмом анастезии, в ожидании того, к чему он должен прийти, рано или поздно…

Уроки с репетиторами по рисунку оплачивала Изабелла Владиславовна. И вновь радовалась за своего мальчика, такого целеустремленного и волевого. Художник — профессия отличная, а если иметь связи в издательствах, то лучше и быть не может. И мама постарается… Теперь ее слово тоже кое-что значит в полиграфическом деле. Эти запахи… Краски… Лариосик тоже будет принадлежать этому миру… Рисунки, иллюстрации, обложки… Оформление — Ларион Тилле…

В художественное училище Лариосик поступил с первого раза. Особенно ему удалась на экзамене мужская голова, гипс. Это и решило дело в его пользу. Пятерка его была безукоризненной. И уже потом, в училище, любимым классом его стала натура, мужская натура, живое тело натурщика со всеми его ложбинками, ямочками, поворотами и прочими рельефными участками мускулистого тела. И в эти счастливые минуты, когда живая мужская плоть, отрываясь от земли, опускалась на белый ватман, превращая чистый лист в волшебство, которое создавали его пронзительные глаза и его чувственные руки, анабиоз его давал сбой, и Лариосик ощущал, как снова нечто круглое и тянущее просыпается где-то внизу, но не в самой нижней части живота, а ближе к спине, к крестцу, так, чтобы удобнее было вжать это круглое и тупое в позвоночник и перетерпеть, когда снова гулко ухнет за грудиной…

В мае он сдал экзамены за первый курс и сдал весьма успешно. Впереди было лето, но еще не закончилась весна. И поэтому очередной приступ был все еще такой нечеловеческой силы, что обратной дороги Лариосику не оставлял совершенно. Да, он ее и не хотел…

Деньги для задуманного нужны были не просто большие, а очень большие. Во всяком случае, в возможном обозримом и самом успешном его будущем в таком объеме они не предполагались даже в мечтах, и это не прибавляло ему оптимизма. Ноющее нутро не отпускало, то проваливаясь на время, то объявляясь с новой силой. Он похудел и осунулся. Мучила бессонница, пошли круги под глазами. Хорошо, мать, Изабелла Владиславовна, сутками пропадала на полиграфической ниве и не задавала лишних вопросов. Это немного успокаивало.

Рыхлого он встретил случайно, возле училища. Тот крутился с двумя парнями, одного из которых Лариосик знал неплохо. Они еще до поступления в училище вместе готовились по рисунку, у одного и того же репетитора.

— Э, Ларион! — парень тоже сразу узнал Лариосика. Он подержал на нем взгляд и вдруг спросил: — Тебя чего, кумарит? Чек возьмешь?

— Что-что? — поинтересовался Лариосик. — Какой чек? — О том, что так в известной среде обозначают разовую дозу героина, он не имел ни малейшего представления.

Теперь удивился Рыхлый. Он внимательно посмотрел на Лариосика, сверившись с одной, ему одному только известной, лоцией, и переспросил:

— А ты на чем торчишь, друг?

И снова Лариосик не понял…

— Я на этюдах сейчас, в основном, — неловко отреагировал он, догадываясь, что не слишком попал своим ответом в существо спрошенного. — К летним продажам готовлюсь. Просто деньги нужны очень.

Рыхлый призадумался и толкнул локтем одного из парней:

— Это какие ж этюды? Вмазывать или на кишку?

Лариосик слегка растерялся:

— Я не вмазываю, я пишу и рисую, какая еще кишка?

В разговор вмешался третий парень, тот, которого он тоже не знал:

— Ну, чего от них — глючит, прет… тащит? Ты чего, варщик, что ли?

Понятней все еще не становилось.

— Какой варщик?

— Какой-какой, ну, винт, какой… — не унимался парень, — эфедрин, там… солутан, бензин, кислота, все дела…

Лариосик молча смотрел в одну точку, разговор явно не клеился. Не было общей темы.

— Да какой там варщик, — усмехнулся другой парень — тот, что поступал, но не поступил. — Он вообще не мутит, это он про этюды, которые пишет. Учится он здесь. На художника…

Рыхлый оказался понятливым и не стал размазывать удивление и повторяться. Он сразу перешел к делу.

— Тебе сколько надо-то?

— Я думаю, за месяц смогу сделать штук десять. Или даже пятнадцать, если напрячься. И если с погодой повезет, — задумчиво ответил Лариосик. — Но я не знаю, какой сейчас рынок. Может быть…

Рыхлый оборвал его на половине фразы:

— Ты про свое опять. Я говорю, тебе надо-то сколько? Для дел-то твоих. Бабок, говорю, сколько?

Лариосик опешил:

— А почему вы спрашиваете?

Рыхлый сохранял спокойствие:

— А потому, что можно сделать бабки. И погода ни при чем будет. А рынок совсем не понадобится. Который тебе для этюдов… — он быстро зыркнул по сторонам. — У тебя ведь тут друзей до черта? И других, вообще, знакомых. Будешь чеки скидывать втихаря, по своим, это всегда надежней. За месяц пару штук точно сделаешь.

— Каких? — в ужасе поинтересовался Лариосик. — Чего?

Но уже знал, чего… И об остальном тоже уже догадывался.

Рыхлый доброжелательно похлопал его по плечу:

— Баксов пару штук, естественно. Зеленых…

Договорить Рыхлый не успел, потому что Лариосик прервал его, не дав сказать:

— Я согласен! Я готов сделать, как вы объясните!

При этом он смотрел на Рыхлого так, что тот понял — этот кудрявый сможет. А в своем деле Рыхлый не ошибался почти никогда…

Матери он решил ничего не говорить заранее, а просто потом, когда все будет сделано, поставить перед свершившимся фактом. Маму ему было жалко, очень жалко, но еще больше ему было жаль самого себя, потому что он знал — с каждым днем жизнь его утекает, и не на один прожитый день, как у других, а на гораздо большее время, на месяцы, а быть может, и годы…

К началу августа требуемая сумма набралась, но только лишь для преодоления первого, не главного, этапа — для обзаведения силиконовой грудью, приобретения запаса гормональных средств и покупки женской амуниции, куда должно было войти все. Он сам поразился будущему разнообразию и количеству потребных для новой жизни предметов, начиная с обуви, одежды, косметики и парфюмерии и кончая деликатнейшими мелочами, делающими жизнь каждой настоящей женщины прекрасной и неповторимой в своем женском роде первого лица единственного числа…