Наркокурьер Лариосик - Григорий Ряжский

— Урод! — тихо сказал Юлик и вышел из комнаты.

Лариосик не ответил. Он поднял с пола целовальный платочек и поднес его к уху, продолжая сидеть на полу… Новый, очередной виток волнующей неизвестности вместе с влетевшим в его ухо подростковым кулаком влетал в его неокрепшую молодую жизнь, в самое ее нежное и незащищенное нутро, принеся с собой первое настоящее страдание и первую боль. Тоже другую… Не физическую…

В тот вечер он, ни слова не говоря, поднялся с пола, аккуратно сложил платок, сунул в карман и ушел домой, не дожидаясь десяти вечера, когда должны были расходиться все. Дома он обнаружил на столе записку и пробежал ее глазами. Изабелла Владиславовна писала: «Лариосенька, я не приду до утра, работы просто ужас. На завтрак покушай котлеты и погрей чай. Мама».

Он положил записку на место и рассеянно побрел в мамину спальню, туда, где было большое зеркало. Там он включил полный свет и, развернувшись в три четверти, задумчиво уставился в свое отражение. Кровь на ухе совсем засохла, и две маленькие, плоско затвердевшие капельки прилипли к ушной раковине. Одна из них слегка размазалась при ударе и больше походила на грязь. Зато другая напоминала неровный темно-красный кружок и пришлась ровно на середину ушной мочки, как миниатюрная сережка для маленького уха. Лариосик долго смотрел на кровяную капельку, а затем медленно начал скидывать с себя одежду. Оставшись совершенно нагим, он открыл мамин гардероб и стал выворачивать оттуда содержимое. Черная юбка, которую он отобрал, подходила, но была слишком длинной, тем не менее он отложил ее, приметив такой же, как и сама юбка, длины разрез, тянувшийся сбоку от бедра и до самого низа ткани. Шпильки просто были точно по размеру ноги, и он, надев их первыми, засмотрелся на собственную отведенную в сторону ногу, оказавшуюся неожиданно такой красивой в вечерней лаковой обуви. Лифчик Лариосик выбрал тоже черный, потому что к этому моменту на нем уже красовались черные колготы. В отличие от лифчика они оказались безразмерными и плотно обтягивали ноги, сверху же он просто завернул их несколько раз вокруг резинки. Из блузок он отобрал единственную, любимого нежно-голубого цвета, почти прозрачную, и с удовлетворением отметил, что лифчик его хорошо просматривается сквозь тонкую ткань, хотя красивого рельефа, на который он рассчитывал, не получилось. Тогда Лариосик напихал в пустые лифчиковые чашечки скомканных трусов, носков и еще усилил конструкцию тремя носовыми платками, включая и тот, поцелуйный. После такого принудительного с его стороны вмешательства грудь поднялась, чашечки наполнились, и он снова прикрыл все это блузкой. Сережек у мамы он не обнаружил, зато обнаружил в коробочке кучу всяких пластмассовых украшений, а также колец, бус и обручей, куда нужно просунуть руку. Особенно понравились те, что были из твердой негнущейся кожи, всех почти цветов. Оставалась косметика. Ну, а как пользоваться ею, несмотря на имеющееся разнообразие коробочек, тюбиков и флаконов, Лариосик знал уже не понаслышке — за последний год к первому своему опыту он возвращался не раз…

Через полчаса, завершив туалет, он посмотрел на себя в зеркало и ахнул… Перед ним стояла молодая женщина, со светло-русыми кудрями, с томным взглядом и удивленно приоткрытым маленьким ртом, аккуратно обрамленным ярко-красной помадой с перламутром. То, что цвета бывают — просто, а еще бывают — с добавлением чего-то поблескивающего, отдельно от самого цвета, он понял уже давно, когда приходил в магазин, где было много всякого белья, куда за ним приходили женщины, среди которых были настоящие красавицы, и он тайно наблюдал за тем, как они выбирают покупку, как тонкими пальчиками трогают разные вещи, и все эти вещи были такими красивыми и маленькими, и всегда разных цветов, и часто с кружевами по краю и резиночкой сзади. Именно тогда он заметил, что губы их, этих женщин, и даже не всех, а самых красивых из них, поблескивали еще чем-то, кроме краски, чем-то перламутровым…

Лариосик медленно, подбирая по пути руками длинную юбку, прошел в свою комнату и, как был, лег на спину в свою постель. Горечь и обида на Юлика постепенно улеглись, разгладились и сменились чувством приятным и снова немного волнительным. Он закинул руки за голову и плавно переложил правую ногу на левую. Длинная пола юбки соскользнула с кровати и упала на пол, обнажив бедро подростка. Он провел рукой по бедру и подумал: «Это не я… Это я, но не совсем я… Это он, но не я… Это я, но совсем не он… Совсем не он… НЕ ОН!..»

…Свет погас, но не сразу, а медленно, как в кинозале, и в комнате раздался знакомый звук. С таким же звуком вращалась по паркету бутылочка, тяжелая пустая бутылка из-под шампанского с длинным горлом темно-зеленого стекла, та самая, которая указала тогда на Юлика. Лариосик опустил глаза на пол, и звук внезапно прекратился. Бутылка замерла и горлом своим указывала теперь на него, на Лариосика. Он присмотрелся. К полу бутылку теперь прижимала ладонь, одновременно обнимая ее. Это была мужская ладонь, и он сразу необъяснимым образом это почувствовал. Он поднял глаза и увидал Юлика. Юлик, не снимая руки с бутылки, смотрел на него молча и строго.

— Это ты, Юлик? — спросил Лариосик, не поднимаясь с кровати.

Ни страха, ни удивления не было. Наоборот, все было так, как и должно было быть, и он знал, что Юлик тоже это знает и тоже ничему не удивляется. Юлик поднялся и пересел на кровать рядом с ним. Рука его скользнула по покрывалу и легла на обнаженное бедро мальчика. И Лариосик почувствовал вдруг, что Юлик знает такое, о чем он, Лариосик, еще не догадывается, и что он, Юлик, совсем уже взрослый и гораздо умнее его, Лариосика, и еще, что все это правильно и справедливо кем-то придумано, и никто в этом не виноват — ни он, ни Юлик, ни мама, ни учитель физкультуры Мосейчук. Юлик наклонился, вынул из бюстгальтерной чашечки целовальный платочек, расправил его на лице у Лариосика и внезапно резко припал к его, Лариосиковым, губам. Он пытался разжать их и поцеловать в самый центр, в самую влажную их мякоть, но платок словно прирос к лицу и не позволял добраться ни до них, ни до краев их, ни до самой сердцевины — ни до чего. Лариосик попытался было помочь Юлику, он тоже хотел скинуть прочь ненавистную эту преграду, но руки не слушались, они как будто окаменели, и он не мог оторвать их от подушки, а сам Юлик почему-то другим способом помочь себе не хотел, а только все прорывался и прорывался губами сквозь тонкую ткань платка…

Когда, вернувшись утром домой после ночной смены, Изабелла Владиславовна обнаружила сына спящим в ее одежде с нанесенной на лицо косметикой, она удивилась только поначалу. Рассказ Лариосика о карнавале, который затеял их класс и который приурочили к Матюхиному дню рождения, ее вполне удовлетворил. Она лишь на мгновение, задним умом, удивилась тому, как точно и ловко получилось у сына составить карнавальный наряд и так умело превратиться в маленькую женщину, карнавальную актрису…

Переодевания с того дня стали регулярными, хотя продолжали оставаться тайными. Такой же настырной регулярностью отличались и возобновившиеся с очередного восьмого класса занятия по ОФП. Теперь на этих занятиях Лариосик был с другими почти наравне, по возрасту и спортивной подготовке. Правда, по совету учителя физкультуры, внимание он больше уделял необременительным с точки зрения развития фигуры спортивным видам, не предполагавшим поднятия тяжестей и бездумного накачивания излишней мышечной массы, и поэтому сосредоточился на изящном — легкой атлетике и игровых видах. Изабелле Владиславовне, видящей, с каким усердием Лариосик занимается спортом, оставалось только радоваться за ниспосланное ей судьбой счастье в виде русоголового, с ухоженными кудрями ангела, послушного и старательного. И поэтому она продолжала тоже сосредоточенно трудиться над изготовлением дополнительных кооперативных тиражей нескончаемых переизданий беллетристического и поэтического дефицита, накопившегося за всю предыдущую жизнь у неуемного читательского братства, населявшего необъятную Родину. Не знала она лишь незначительной мелочи, раскрутившей в пружинистую спираль тот маленький и совершенно неведомый для нее росток страсти своего ангела. И не росток даже, а завиток, не прямой, а особый, из тех, что прорастают не по земным и не небесным, а по каким-то другим, неведомым никому законам…

Как раз в силу такого закона и посетила Лариосика его первая любовь. И сразу случилась настоящей: с головокружениями, стихами, томлением и бессонной маятой по ночам. Все произошло самым простым образом, в раздевалочном душе, после очередной тренировки. Тогда он припозднился и остался в душе один. Когда он уже выключил кран, туда же тенью скользнул Мосейчук и закрыл за собой дверь.

— Я хочу намылить тебе спину, Ларик, — мягко произнес он и снова включил воду. Лариосик взглянул на учителя и увидал, что глаза его спокойны, но тело вздрагивает, мелко-мелко, и тогда он сразу понял, что непременно должен снова намылить спину, но не своими, а его, учителя, руками, учителя и друга…