Джо Мэлоун. Моя история - Jo Malone

Белоснежный особняк, окруженный каменной стеной, назывался «Воронье гнездо», что отражало его выгодное расположение на вершине утеса, откуда открывался вид на продуваемый ветром золотистый пляж и травянистые дюны. Как только мы подъехали, я бросился внутрь, чтобы первым занять номер с видом на пляж, и не мог поверить в размеры этого места. Оно казалось настолько большим, что в нем можно было заблудиться, и мы с Трейси могли часами играть в прятки ( ). «Веселье» — это слово, которое лучше всего описывает тот отпуск — незабываемое время, которое казалось далеким от нашей обычной реальности. Мама и папа не бегали на работу, не нужно было готовить кремы для лица, и я впервые почувствовала, что такое счастливое, ничем не нарушенное семейное единение.

Папа устраивал самые удивительные пикники, мы брали ветрозащитные экраны с собой на пляж и находили наше обычное место на песке. Я впервые в жизни влюбилась в серфера, который едва ли сказал мне два слова, был на десять лет старше меня и, как оказалось, был женат. Мы с Трейси запускали воздушных змеев, строили замки из песка и плескались в море — плескались, потому что не умели плавать, так как нас этому никогда не учили — и наслаждались вечерами, играя в игры в гостиной перед камином. Мама и папа по-настоящему расслабились на самое долгое время, которое я помню. И все же, за смехом и легкостью бытия, что-то беспокоило меня в маме. В течение пары утра она казалась странно вялой, а в другие моменты мелькали вспышки меланхолии. Но потом она снова становилась веселой, полностью погружалась в момент и наслаждалась жизнью. Что-то было не так в ее поведении, и что-то происходило между ней и папой, но я не мог понять, что именно.

Мы оставили свое счастье в Кроуз-Несте — этот дом оказался нашим корнуоллским снежным шаром, и тот отпуск ознаменовал конец второго медового месяца моих родителей. Через несколько недель после возвращения домой, примерно через шесть месяцев после Брайтона, маска отца спала. Он задерживался допоздна и иногда не приходил домой; он снова стал авантюристом, действующим под влиянием импульсов, вызывающим те же старые споры. Я даже задумывался, не предвидела ли мама это в Корнуолле, и именно это я заметил в ней — тайное осознание того, что она обманывала себя, полагая, что все может измениться. Папа не мог подавить свои старые привычки, так же как она не могла подавить старую обиду.

Я учился в третьем классе средней школы, когда он снова исчез. Это длилось всего несколько дней, но маму это сильно потрясло. Это было сокрушительным предательством, предательством веры, которую он заставил ее снова обрести. В течение следующих нескольких недель я понял всю силу этого предательства, когда она постепенно отдалилась от нас и от самой себя, замкнулась в себе и стала еще более тихой, даже когда папа вернулся. Думаю, она пыталась держаться и оставаться сильной, но эта характерная для нее сила начала иссякать, и она выглядела побежденной.

В одно субботнее утро я занималась стиркой в кухне, когда пошла наверх, чтобы отнести полотенца в сушильный шкаф в комнате родителей. Я думала, что мама позволила себе редкий сон до 9 утра, но обнаружила ее лежащей на боку с открытыми глазами и остекленевшим взглядом.

«Мам, ты в порядке?» — спросила я, но она не ответила. Даже когда я подошла к кровати и наклонилась, она не говорила и не двигалась, только дышала и смотрела в одну точку.

В ужасе от того, что произошло что-то серьезное, я пошла за Морин, которая, взглянув на маму, позвонила папе, который, должно быть, работал в эту субботу. Когда он пришел домой, нам с Трейси не разрешили подниматься наверх, пока они занимались мамой за закрытой дверью спальни. Затем пришел врач, и я села на диван, беспокоясь, что же происходит.

Как только он ушел, я бросилась наверх и увидела маму в ночной рубашке, сидящую в кресле с опущенными плечами, скрестив руки на груди и мягко раскачиваясь на стуле. Один взгляд на бледное лицо папы сказал мне, что дело серьезное. В конце концов, он не выдержал и спустился вниз, на кухню. Трейси подошла обнять маму, но мама только посмотрела на нее и отстранилась, и моя сестра отступила, выглядя так же растерянно, как я испуганно. Морин попыталась успокоить нас. «Не волнуйтесь, девочки. У вашей мамы просто небольшое недомогание, вот и все. Ей просто нужно отдохнуть. Она скоро будет в норме».

Но я знала, что это неправда. Я знала это по ее неубедительной улыбке и потрясенному лицу папы.

В ту ночь он уложил маму в постель и сам спал на диване внизу. Но я не могла уснуть, застыв от страха, что она умрет или ее увозят в дом для стариков, как мадам Лубатти. Я постоянно заглядывал к ней и в какой-то момент, ранним утром, впервые в жизни помолился. Наша семья принадлежала к Англиканской церкви, но мы не были религиозны и никогда не ходили в церковь, поэтому я не знаю, откуда взялось желание молиться, но мне казалось, что это нужно сделать. С закрытыми глазами, лежа на животе и сложив руки, я прочитал «Отче наш», как запомнил со школьной линейки. Я прочитал ее несколько раз, потому что, если Бог существует и Он действительно слышит, то я хотел привлечь Его внимание. Я хотел, чтобы Он помог маме поправиться. И я хотел, чтобы Он избавил меня от страха и одиночества.

Когда я проснулся, по дому разносился запах жареного. Папа был внизу и готовил завтрак. Я пошел проверить маму, и она лежала без изменений, на боку, с полу согнутыми коленями, с одеялом, подтянутым под подбородок, и открытыми глазами. Самым расстраивающим было ее молчание — она заперлась внутри себя, уйдя куда-то глубоко, где, вероятно, чувствовала себя в безопасности и не могла больше никому причинить боль. Позже в тот же день, когда врач снова пришел, я услышала слова «нервный срыв», и тогда я впервые поняла, что произошло.

Много лет спустя я узнал от одного из членов семьи, что мама пережила нервный срыв в молодости, до того как вышла замуж за папу, когда жила с родителями. Очевидно, у нее была некая душевная уязвимость, которую она до этого момента скрывала от меня. Лично я был достаточно напуган, увидев один нервный срыв, особенно когда услышал,