Триумвиры революции - Анатолий Левандовский

Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям - веру в победу. Раскрыв революционные заслуги Парижа перед Францией, он призвал Законодательное собрание мобилизовать все ресурсы страны на борьбу с врагом.

Раздались дружные аплодисменты. Людей, еще недавно таких растерянных и беспомощных, словно наэлектризовали. Многие депутаты вскочили с мест. Отовсюду слышались крики:

- Слава министру революции!

- Да здравствует наш Дантон!

- Мы требуем, - продолжал оратор, - смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны!..

Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:

- Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость - и Франция будет спасена!..

Во всех публичных выступлениях, прокламациях и письмах Дантона теперь звучит лейтмотивом мысль: спасение народа в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина - превыше всего; во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все, что мешает четкости его хода.

Министр революции не ограничивался речами.

Среди всеобщей растерянности он действовал.

Он руководил обороной Парижа, он формировал отряды ополченцев в столице, его комиссары набирали добровольцев в провинции, его имя прочно слилось с "сентябрем" - стихийными расправами народа с врагами революции.

Конечно, не следует думать, что так называемые "сентябрьские убийства" произошли вследствие воли Дантона; правильнее сказать, что Дантон их предвидел и, предвидя, использовал.

- Если нам суждено погибнуть, - рассуждали санкюлоты, - пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших жен и детей, в то время как мы будем сражаться на фронте! Раз молчит правосудие законное, пусть покарает врагов правосудие стихийное!

"Сентябрь" бушевал над Парижем в течение трех дней: второго все началось, четвертого было закончено. Впрочем, "бушевал" - не то слово. Народное правосудие проходило в полном порядке, спокойно и уверенно, при строгом соблюдении форм, установленных выборными судьями. Если подсудимый был признан невиновным, ему не только давали свободу, но торжественно провожали до дверей его дома. Однако народные судьи были беспощадны к контрреволюционному духовенству, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.

Наказание было одно - смерть.

Мужество, твердость, сплоченность, проявленные французским народом в первые дни сентября, принесли плоды. В течение ближайшей недели из столицы на фронт ежедневно направлялось до двух тысяч вооруженных и обмундированных добровольцев.

На пути врага оказалась непреодолимая преграда.

Когда встревоженный герцог Брауншвейгский прислал своих представителей во французскую ставку, генерал Дюваль, уполномоченный для переговоров, заметил союзному делегату:

- Вы воображали, что скоро вступите в Париж. Но поход ваш кончится тем же, чем кончился поход Карла XII на Москву: вы найдете свою Полтаву.

Дюваль не ошибся.

20 сентября союзники нашли "свою Полтаву". Ею оказалась притаившаяся у Аргонского леса маленькая деревушка Вальми.

При Вальми Франция одержала первую победу над контрреволюционной коалицией. Через несколько дней французские войска, перейдя в наступление, вторглись на территорию Бельгии.

Революционная Франция была спасена.

И в это благородное дело спасения отчизны внес немалую лепту Жорж Дантон.

4. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

До сих пор каждый из триумвиров действовал в своей сфере. Такой сферой для Марата была его газета, для Дантона - дистрикт Кордельеров, а затем ратуша и министерство, для Робеспьера - Якобинский клуб.

Теперь положение менялось.

Отныне вождям демократов предстояло сражаться на одном поле боя, постоянно находясь лицом к лицу с общим врагом.

Этим полем боя стал Конвент.

Выборы в Конвент проходили в сложной обстановке.

В Париже, стоявшем в авангарде революции, предвыборная кампания находилась в руках демократов-якобинцев. Марат лично составил список кандидатов, за которых призывал голосовать жителей столицы. И люди следовали призывам Друга народа. Рабочие, ремесленники, мелкие торговцы и подмастерья не задумываясь несли свои голоса вождям 10 августа.

Первым депутатом Парижа стал Максимилиан Робеспьер.

Дантон, шедший в списке за Робеспьером, получил рекордное число голосов - 638 из 700 возможных. Не опьяняясь личным успехом, он тут же занялся делами друзей, потянув за собой Демулена, Робера, Фабра, Лежандра.

Друг народа прошел также одним из первых депутатов столицы.

От Парижа были избраны Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа, Огюстен Робеспьер, брат Максимилиана, художник Давид и многие другие демократы.

Иначе обстояло с провинцией.

Жиронда, пустив в ход всю свою демагогию, добившись поддержки деревни и городов юго-запада страны, сумела получить большое число депутатских мандатов: она располагала 165 местами против неполных 100, имевшихся в распоряжении ее противников.

Демократы-якобинцы, занявшие в Конвенте верхние ряды скамей, стали называться партией Горы, или монтаньярами*. Им противостояла не только Жиронда, но и многие депутаты (их было около 500), не обнаружившие своей партийной принадлежности и занявшие нижние места, вследствие чего их прозвали "болотом" или "равниной".

_______________

* От французского "монтань" - гора.

Поскольку расстановка сил в Конвенте оказалась неблагоприятной для демократов, их вожди, не сговариваясь друг с другом, решили взять новый курс. Воздерживаясь от резких выпадов против Жиронды, стремясь к умиротворению и установлению единства действий против общего врага остатков роялизма и коалиции, они сочли полезным продемонстрировать свою внепартийность и снять с себя обвинения в стремлении к диктатуре.

Впрочем, триумвиры по-разному представляли себе этот новый курс.

Если Робеспьер и, особенно, Марат видели в нем лишь тактический маневр, дающий возможность выиграть время, прекрасно понимая, что прочный мир с Жирондой невозможен, то вельможа санкюлотов смотрел на дело совершенно иначе, что и продемонстрировал на первых же заседаниях Конвента.

Сколько раз Дантон бывал в этом зале!

Но сегодня ему показалось, что он здесь впервые.

Ведь раньше, в период двух первых Ассамблей, он видел большой зал заседаний в совершенно иной перспективе. Он находился либо у решетки для делегаций, либо в министерской ложе, либо на ораторской трибуне. И каждый раз на него смотрел, охватывая гигантской подковой, весь многоликий амфитеатр. Смотрели нижние ряды, смотрела уходившая ввысь Гора, смотрели расположенные над ней галереи для публики.

А теперь он сам - частица этого амфитеатра. Он видит одни затылки, ибо сидит в верхнем ряду Горы. И министерская ложа, где он так недавно распоряжался, выглядит отсюда далекой и чужой...

Дни выборов были для него днями раздумий.

Дантон знал, что, став депутатом Конвента, он потеряет министерский портфель. И все же он предпочел звание народного представителя. Ему казалось, что демонстративный отказ от портфеля, когда он всесилен, блестящий политический ход. Разве не показывал он этим, что звание народного уполномоченного предпочитает любому другому, пусть даже самому высокому? Не выиграет ли он еще больше в глазах всех партий и группировок? И не облегчит ли это ему проведение нового курса, его плана, которому он готов себя посвятить?

И он принял решение...

Депутаты занимали места. Все были в приподнятом настроении: ведь сегодня, 21 сентября 1792 года, открывалось первое заседание Конвента, великого собрания, которое призвано решить все нерешенные проблемы и вывести революцию на верный путь.

Дантон огляделся.

Вот они, его соратники-монтаньяры: чопорный Робеспьер в пудреном парике, с непроницаемым бледным лицом; бурно жестикулирующий Марат, чья характерная голова, повязанная косынкой, вызывает ужас нижних рядов; бешеный Колло д'Эрбуа, щеголяющий своим нарочито небрежным костюмом; лукавый Барер, расточающий улыбки направо и налево; мрачный Билло-Варенн, который не улыбается никогда. Или этот красавец со сложенными на груди руками, с презрительно-холодным лицом, так не соответствующим его совсем еще юному возрасту... Дантон силится вспомнить его имя. Да, конечно, это Сен-Жюст, депутат от какой-то провинции. От него много ждут; говорят, он столь же справедлив, сколь и беспощаден...