Темная сторона Москвы - Мария Артемьева

Валька только восторженно кивнул вслед своим убегающим кумирам. Он был счастлив.

После шестого урока собрались и пошли целой компанией: продрогший до костей Валек Воробьев; Андрюха Кисель, силач и гроза всех седьмых и даже восьмых классов; Аркадий Баранов, ленивый, вальяжный красавец и единственный сын главного московского полицмейстера; Ваня Засохин, длинный и худой, лучший конькобежец школы; Лева Дитштейн, прыщавый знаток алгебры; тихий Костя Марежич и грубоватый хохол Стас Василенко.

«Красотка» Софья Краузе, с которой «делали фигуристку», как выяснилось, жила возле самого Ухажерского катка. Вообще-то разговор о сходстве Валька подслушал нечаянно: его еще насмешило тогда странное слово «прототип», которое повторяли художник Брунов и какая-то дама, его собеседница.

— Прототип, во! Это получается то ли поп, то ли тип! — захлебываясь от смеха, рассказывал Валька и размахивал руками.

— Да спокойнее ты, салага! — степенно и недовольно вымолвил Аркаша. — Ну, где тут? Показывай!

— Да вот, вот. Вон ее дом! — И Валька указал рукой скромный деревянный дом на углу улицы. Крупная вывеска над крыльцом «Часовщик Ф. Ф. Краузе. Починка, скупка, продажа, комиссия часов» отчасти подтверждала его слова.

— Она там все время в окне торчит, я сам видел!

— Хорошо бы ее наружу выманить…

— Да как?

Гимназисты подошли ближе к указанному дому и огляделись. В нижних этажах на окнах занавесок не было: здесь располагалась, конечно, лавка часовщика, его рабочие комнаты. На втором этаже окна затянуты кисеей. В третьем окошке кисея слегка колыхнулась и сдвинулась: гимназисты увидели милое девичье личико.

Мальчишки, все как один, вздохнули и замерли: совсем юная девушка на втором этаже была поразительно красива.

— А что? Похожа… — присвистнул Кисель.

— Она, точно, — пробасил Лева.

— Красуля, — согласился Аркадий. — Черт, да я прямо втюрился! — словно бы удивляясь самому себе, сказал он.

— Втюрился? — ухмыльнулся Валька. Лева и Стас хихикнули. Аркаша сердито глянул на приятелей, и они замолчали, а нетерпимый Кисель не преминул отвесить Воробьеву еще один подзатыльник в воспитательных целях.

Девушка в окне робко выглянула из-за занавески. Она увидела направленные на нее восхищенные мальчишечьи взгляды и застенчиво улыбнулась в ответ. Столь явно выказанное ей мужское внимание не пугало ее, скорее напротив. Софья Краузе поглядывала на ребят с интересом.

— Но как познакомиться-то с ней? — деловито спросил Аркаша. — В дом же прямо так не вломишься! Без рекомендаций и все такое…

Гимназисты задумались.

— Тю! Да чего проще! — воскликнул ловкий, никогда не теряющийся хохол Василенко. — Пиши, Аркаша, записку крале!

— Как же ты ее передашь? — нахмурился Аркадий.

— То мое дело, — хихикнул ловкач. — Пиши давай!

Аркаша пожал плечами, вынул из портфеля карандаш и на вырванном из тетради листке, расположивши писчую контору на спине у Валика Воробьева, принялся сочинять послание. Подсмеиваясь и пихаясь локтями, мальчишки то и дело заглядывали в его писанину и давали советы, один другого непристойнее…

Тем не менее записка была написана быстро и довольно кратко — не за счет таланта, а скорее, за счет куцести общей мысли.

«Милая Софья, вы безумно красивы! Приходите сегодня на каток, мне не терпится близко заглянуть в ваши небесные глаза. О, не будь жестока, красотка, растопи для меня свое ледяное сердце! Страстно влюбленный в тебя — Аркадий Баранов».

— Ну… и? — кусая в нетерпении яркие красные губы, спросил Аркадий, глядя на Стаса.

Тот, хихикнув, подобрал окаменелую совершенно ледышку, отброшенную на тротуар копытом извозчичьей лошади, и, выхватив у Аркаши записку, обернул ею лед.

— Камень, ножницы, бумага? — с вопросительной интонацией воскликнул он. И неожиданно для товарищей резко запустил ледышкой в то окно, где они только что видели доверчивую улыбку Софьи Краузе. Стас целился, конечно, не в девушку. Он намеревался попасть снарядом в раскрытую форточку, но ледышка впечаталась в деревянный карниз под окном так резко и смачно, что вниз посыпались щепки. Все это сопровождалось диким грохотом.

Софья резко отпрянула от окна и пропала из виду. Очевидно, неожиданный шум перепугал ее. Из дома Краузе послышались невнятные крики и шум, но мальчишки не обратили на это внимания. Они были озабочены возвращением так и не доставленной по адресу записки.

Под хохот и улюлюканье мальчишек Василенко ткнул в затылок маленького Воробьева и указал ему рукой, как собачонке: мол, иди и неси. Валька послушно побежал к дому подбирать ледышку с запиской. Долго вертелся, тараща глаза, под окнами. Белая бумага терялась среди снега.

Гимназисты тем временем шумно веселились, покрикивая на Воробьева и подтрунивая над Василенко и Аркашей. Наконец Валька разыскал записку и притащил назад. Василенко снова приготовился швырять.

— Гу-гу! Давай, мазила, не промажь! — смеялись Ваня и Костик.

— Смотри, в лоб ей не залепи, — кривя губы, советовал Аркаша.

— Или в глаз, — заикаясь, подсказывал Лева.

— Ну-ка, еще разок! — сплюнув через левое плечо, Василенко зажмурился и начал прицеливаться.

— Господа, господа! Что вы делаете?! Остановитесь! — послышался вдруг чей-то встревоженный вопль. Из дверей часовой мастерской выскочил долговязый субъект с черными нарукавниками на резинке, нацепленными поверх рубашки. Господин этот был не одет, то есть не успел накинуть на плечи пальто. В правом глазу у странного типа помещался окуляр — особая увеличивающая линза, подвешенная на резинке. Смотрелось это инфернально, хотя и нелепо: то ли механический циклоп перед вами, то ли пират с причудами.

Человечек отчаянно махал руками и кривил лицо. Выглядел он столь фантастично и дико, что гимназисты не удержались от хохота. Взрыв смеха остановил всю улицу: прохожие замирали как вкопанные, вытягивая шеи и крутя головами, чтобы разглядеть — отчего же смеются. А человечек, чье появление вызвало столько неуместной радости, мучимый душевной болью, подбежал к смеющимся мальчишкам и, запинаясь, обратился к ним:

— Господа, господа! Я прошу вас… С какою жжже… целью вам… Нет, право, для чего?! Ведь это не нужно! Нехорошо, господа, право!

Аркаша первым перестал смеяться. Сделав знак товарищам остановиться, он сказал долговязому и тощему человеку — которым был, несомненно сам часовщик, немец Краузе:

— Помилуйте, мы ничего дурного не хотели. Я вас прошу нас извинить. Право же, мы поступили ребячески, но это всего лишь шутка. Позвольте вам выразить… Я бы очень хотел познакомиться с вашей дочерью. Ведь это ничего, что мы без рекомендаций? Я — сын полицмейстера, Аркадий Баранов. А это — мои друзья. Мы все учимся в гимназии, старшеклассники. Мы всего лишь хотели дочь вашу пригласить с нами на каток. Ведь это можно? Ведь это ничего?

— Скажите, это ж с нее художник Брунов… фигуристку ваял, ведь правда же? — серьезно спросил Лева.

Тощий Краузе раскрыл было рот: он был как будто потрясен или даже пришиблен какой-то идеей и от сильного волнения начал заикаться. Сдвинув свой грозный окуляр на лоб и сделавшись таким образом еще нелепее, он прошептал:

— Но разве вы не знаете, господа?.. Ах, ну да! Да, это с нее, с моей Софьюшки статую Брунов резал. Он ведь наш близкий родственник, по жене, знаете ли… Жена умерла, два года назад… Но, понимаете ли…

— Ну, пожалуйста, не будьте жестоки: позвольте пригласить вашу дочь на каток! Мы хотели бы вживую увидеть ее. Как пример всем нам. Ведь, она, конечно же, прекрасная фигуристка! — обаятельно улыбаясь, настаивал Аркадий. За ним принялись просить и Лева, и Кисель, и остальные. Гимназисты захватили Краузе в кольцо и начали хором шумно канючить:

— Пожалуйста, пожалуйста. На каток! Всего лишь покататься… ПОЖАЛУЙСТА!!!

— Да что вы, голубчики! — пискляво воскликнул Краузе. — Софьюшка моя — инвалид. У нее с детства ножки не ходят. Родовая травма, знаете ли…

— Что-что? — переспросил Аркаша, расслышав, наконец, лепет жалкого человечка. — То есть как это?! А… скульптура? Ведь не как-нибудь, а в виде фигуристки?!

— Ну, это уж так Брунов вообразил… Художники, они, знаете ли, господа… А Софьюшка, она, конечно, мечтала… Сил нет, господа, как мечтала… Если бы она могла! На коньках, на лед… Это так красиво!

— Инвалид! — повторил самому себе Аркаша. — Безногая?! — уточнил он у Краузе. Тон его вдруг резко переменился.

Краузе, удивленный, неуверенно качнулся в сторону.

— Да нет… Как же?! Просто ножки… сухие… не ходят совсем.

Аркаша сердито глянул: бледное лицо девушки еще виднелось из-за занавески. Она напряженно наблюдала за тем, что происходит на улице.

— Значит, инвалидка, — снова повторил Аркаша. — Жаль!