Мир с членистоногими - Лев Цитоловский

художник рисовал, потом печатали в типографии, люди расклеивали по всему городу, а ты — раз-два, и всё испортил. Или послал тебя кто-то?

Я и без него знал, что строить всегда труднее, чем потом ломать. Но лучше делать хоть что-то, чем совсем ничего. И я попытался это объяснить:

— Рисовать я немного умею и приклеивать к стенкам я тоже могу, но у меня клея нет. Всё самое интересное взрослые забирают себе. Но я же не каменный и не деревянный, мне тоже хочется самому. Потом, может быть, я тоже научусь рисовать хорошо. А ломать я уже и сейчас умею. Думаете, это так уж легко? У некоторых получается только всё разгромить, да раскидать. Мне в нашем садике все дети завидуют!

— Так ты герой! Лучше всех безобразничаешь? — сказал он строго. — Ты хоть объясни мне, что тут интересного — ломать?

— Как это — что интересного? Ну, если нужно узнать, как там всё устроено, внутри радиоприемника, что нужно сделать? Разломать. Вы, дядя Василий, когда были мальчиком, тоже так делали. Только забыли.

— Тогда приемников не было. Репродукторы были, на столбах. Не доберёшься.

— Ой, как вы бедно жили, — пожалел я, — а мясорубки у вас были? А стулья?

— Были, были. Да мы что-то отвлеклись. Расскажи лучше, кто тебя подговорил уничтожать агитационные материалы. — Он покашлял, сдвинул брови и показал толстым пальцем на кипу, сваленную на соседнем столе.

— Никто, — ответил я, и опустил голову, — сам придумал. — Мне уже было ясно, что гордится тут нечем.

— Сам? Интересно. И кому же ты хотел этим навредить? Рабочим людям?

— Никому, там и не было рабочих людей. Просто это было приятно и ужасно здорово. Да вы бы хоть разок сами попробовали. Потянешь за уголок, и весь лист, огромный такой, сразу сворачивается в трубу, шелестит и даже иногда падает на голову. Раз! — и стенка голая. Да их полно, этих вывесок и не очень-то их и жалко. Когда их клеят на стволы деревьев, они почти сразу сами и отпадают. А труднее всего отрывать от подъездов. Иногда один лист снимешь, а там другой, старый. Я пробовал его тоже снять, но он только на куски рвался, неровные такие лохмотья. И они все там какие-то серые. Я старые не трогал.

— И ты сам ходил, сам срывал? Никто даже не помогал?

— Один. Я Лёньку звал, да он не захотел. Боялся, что мама заругает.

— А тебе, я вижу, повезло. Тебя твоя мама, небось, хвалить будет?

— Не-е. Мне попадет, если она узнает. — Я прерывисто вздохнул и продолжил. — Теперь она узнает. Вы же наябедничаете…

— Конечно, мы ей скажем, а ты как думал! А лучше объясни, почему Лёнька не хочет мать расстраивать, а тебе всё равно.

— Я думал, она не узнает. А Лёнька — трус. Он даже дорогу перед машиной боится перебегать, если машина близко.

— А может быть мама у тебя тоже агитацию не любит?

— Нет, дядя Василий, мама Агитацию любит, — заступился я на всякий случай за маму. Я не догадался, кто такая Агитация, но знал, что мама всех хороших людей уважает.

— А может быть, у тебя папа всё разрешает? Знает он, чем ты занимаешься на улице?

— Что вы, дядя Василий, папе ничего не говорите, а то и маме попадет.

— Тогда лучше признавайся сам. Всё равно скоро всё узнаю и тебя накажу. Заберу тебя у родителей, да в детский дом отдам. Хочешь? Не обрадуешься.

Дядя Василий долго меня ругал, и даже замахивался. Кто, спрашивал, меня науськал, как будто я собака. Но я знал, что врать нельзя, лучше молчать. А если уж говорить, то честную правду. Потом угощал меня вкусными конфетами с повидлом внутри — и поил чаем. После этого в комнату зашел еще более сердитый дядька, и тоже с орденом. Он громко накричал на дядю Василия:

— Ты зачем пацана обкуриваешь, дубина, да еще нарочно дым в него пускаешь? Не видишь разве, он уже почти что плачет: напроказничал сдуру, теперь сам жалеет. Врезать бы тебе, старому дураку. Твоего-то мы только на неделе отмазали, когда он драку на рынке учинил.

— Не дурак он, — вступился я за дядю Василия, — а дым мне даже нравится. Жалко, что папа у меня не курит. И дядя Василий мне конфеты давал.

— Ну, что я говорил, — ещё больше рассердился начальник, — пацан, глядишь, из-за тебя скоро покуривать начнёт.

— Может, прикажешь его отпустить, — хитро прищурился Василий, — я могу. Пусть и дальше рвёт плакаты, комкает, да ногами топчет.

— Ногами я не топтал, — обиделся я на предавшего меня дядю Василия, — вон они, как новенькие. Это тётка их помяла немного, когда тащила.

Однако, отпускать меня никто не собирался и послали посидеть в маленькой тёмной комнатке рядом с метёлками, халатами и помойными вёдрами. Они это называли «обеденный перерыв». Мне сразу там надоело, но я не плакал. Если глаза крепко открыть, из-за всех сил, то слёзы не польются. Лёнька в это время, наверное, пока меня нет, стреляет из моей рогатки по лампочкам.

После перерыва Василий меня выпустил и снова уговаривал рассказать какую-то «правду». Можно было бы наврать ему эту «правду», но я обещал маме никогда не обманывать.

— Я уже вижу, — объяснял он мне, — что это у тебя была такая игра. Все дети любят играть, не ты один. Мы тут как раз ищем дядьку-затейника в детский сад. Ты бы мог нам сильно помочь. Этот дяденька, который тебя научил так играть, был бы прекрасный воспитатель. Давай пригласим его. Друзьям твоим тоже понравилось бы.

— Дядя Василий, я сам придумываю интересные игры лучше всех. Всем ребятам нравится. И никого искать не нужно, я мог бы сам работать в саду. У меня получится, точно говорю. — Сказал я тихо и посмотрел на дядю Василия добрыми глазами, как будто не знал, что детей на работу не берут.

Конечно, я сообразил, что дядя Василий никакого воспитателя не ищет, он просто хитрит: не верит, что меня совсем никто не подговаривал. Он тоже сразу догадался, что и я хитрю и отодвинул от меня конфеты.

Мне было только не понятно, зачем он прицепился к такой ерунде. Подумаешь, какие-то плакаты. Когда мы нашу нянечку закрыли табуреткой в туалете, нас тоже сильно ругали. Но ведь не целый же день! В это время мы дома уже всегда ужинали, заканчивали играть с папой в шашки и ложились спать.

Ближе к вечеру пришли папа с мамой. Папа надел орден, а мама — свою медаль. В этом месте всем