Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

дала мне три горсти финников. Да еще гулиминских, когда я предпочитаю загорские! (Сплевывает на землю.) У меня ото всего этого башка трещит!

Как поступила мама? Она отдала ему ружье и приказала:

— Вольно! Отныне и на веки веков!

С этого момента солдат уже не поспевал за событиями. Во всяком случае, его нигде не было видно, даже у меня под ногами, когда толпа двинулась вперед. Мама подняла вверх руки и общипанную связку фиников, как дирижерскую палочку, а я — наше огромное знамя; людской прибой обрушился на виллу. Сначала поднялись голоса — выведенные из терпения сотни глоток повторяли оглушительным хором пункты Универсальной Конституции народов, пока еще не обретших независимость.

«Пункт третий: пора покончить с недоумениями и опасениями. Когда у голубя вырастают крылья, он летит, не дрожа и не заискивая перед взрослыми голубями. Так вот и мы…

Пункт четвертый: у нас две руки, две ноги и тридцать два зуба — те, кто нами управляет, не могут этим похвастаться…»

Я знаю толпу. Мою толпу. Ту, с которой я неразрывно связан. Опьянев от жажды освобождения, она неудержимо скандировала. Способные сдержать две-три полицейские бригады, мои дружки не могли совладать с этой толпой. Я не узнавал собственную мать. Ни ее подруг, которых она воодушевила, как, по писанию, бог, сотворив человека из глины, вдохнул в него жизнь. Я понял в тот знаменательный день, что эти женщины, и в особенности мама — моя мама, представляли из себя силу, способную победить на ринге в два раунда. Они уже не смогли ограничиться словами. Всю жизнь они жили ожиданием — так же, как их бабушки и прабабушки, проявляя вековое терпение, равное Атлантическому океану, и вот это терпение испарялось на глазах. Они изголодались по жизни. Жаждали существовать сами по себе, для себя, а не для других. Может быть, я не такой ученый, как ты, наш умничек, проглатывающий газету на завтрак, но в тот миг я определенно почувствовал: они пробудились не для того, чтобы от них отделывались одними лишь обещаниями.

Решетки как не бывало (я позже узнал, что сторож сдал ее в утиль), и вот эти женщины другой эпохи, казавшиеся мне пришибленными от века, сомкнутыми рядами, как новобранцы в свой первый бой, молча вступили в сад виллы. И тут в вилле открылось окно.

Долговязый бесстрашный человек в кепи появился у окна. Он долго и невозмутимо разглядывал нас так, словно бы мы с ним составляли единое целое. А мама смотрела ему прямо в глаза, точно они находились с ним вдвоем на необитаемом острове. Потом он воздел руки к небу, и адамово яблоко на его шее задрожало. Весь квартал Анфа в едином порыве разразился аплодисментами, докатившимися до берега моря.

Я поглядел на маму. Она одна не хлопала в ладоши.

— Кто это? — спросила она.

— Да Тугуль же! — ответил я. — Разве ты его не узнала?

— Де Голль? — сказала она раздумчиво. — Вот странно. А мне показалось, что я увидела твоего отца. Он похож на него как две капли воды.

— Но на нем же кепи.

— Да, конечно.

3

В тот вечер она осмелилась наконец объясниться с отцом. Я уже удалился в свою комнату, но у меня есть уши, как у всех людей. К тому же дверь была не плотно прикрыта.

Я как раз лежал и изучал прогнозы бокса — Джек Ламотта был на голову выше своего противника, это заранее все предрешало, и тут мамин голос проник ко мне в спальню. И в мою душу. Я протянул руку — широко открыл дверь. Жарища была невыносимая. Я сложил газету вдвое, потом вчетверо и стал ею обмахиваться, как веером. Жарища действительно была невыносимая.

Мамин голос звучал, как приглушенное контральто. Только много позднее я узнал, как называется такой голос: приглушенное контральто. Мне уже приходилось слышать такой тембр голоса в некоторых особых случаях. В моей жизни и в жизни других людей. Каждый раз я предпочел бы оказаться подальше оттуда. Например, на рыбалке, плыть в полном одиночестве на лодке — между морем и небом. Подловить большую рыбу, поводить ее, похлопать по спинке, иди сюда, моя милашка, иди скорее! Она бы забилась, стучала бы по дну лодки хвостом и умерла бы, глядя мне в глаза, но не говоря ни слова. Не говоря ни слова.

Когда я не был еще знаком ни с миром, ни с его обитателями и не знал, как называется каждое существо и каждый предмет, я так квалифицировал этот голос, заставлявший меня трепетать: бархатный голос из железной глотки. Вот почему в тот вечер от такого голоса у меня забегали мурашки по коже и я сразу сложил газету, перестав интересоваться матчем в Чикаго. Исход его был предрешен. Шесть с половиной против одного.

— О нет! — говорил голос. — Вовсе нет. Я просто стараюсь во всем отдать себе отчет. Жареный цыпленок уже не может хлопать крыльями, клевать зерно и кричать: кукареку!.. Он зажарен, готов. Остается его разрезать и съесть.

Тут я услышал ответ отца:

— При чем тут домашняя птица? По-моему, мы находимся в гостиной, а не на птичьем дворе. Последнее время ты как-то странно выражаешься, странно себя ведешь. Я тебя не узнаю, перестаю понимать. Долгие, долгие годы…

Дальше я не расслышал. Я сунул мизинец в ухо и покрутил его по часовой стрелке. Но дело было вовсе не в том, что у меня заложило уши. Таковы повадки отца. Он никогда не приходил в ярость, даже когда давал мне подзатыльники. Мне это было хорошо известно. Чем больше он злился, тем спокойнее, тише, мягче становился его голос, он делался как бы резиновым.

Я выскочил из постели. И придумают же делать матрасы из чистой шерсти, плотной, словно живой барашек. Как можно спать на таком матрасе в августовскую ночь? В нашем-то климате!

Я надел пижамные штаны, опасаясь сквозняка и нарушения приличий. И улегся на площадке лестницы. Добрая кустарная мозаика охлаждает, как колодезная вода.

— О, конечно! — снова вступило приглушенное контральто. — Согласна. Согласна. Ты всегда за все платил. Начиная от моего белья, кончая зубочистками, не забывая возобновлять запасы продовольствия, не упуская из виду зажимки для белья. Ты платил за все. Да, за все. Но нет, мсье, нет, мои желания не принимались в расчет. Ты их мне предписывал. Они были не моими, а твоими. Теперь же, как бы тебе объяснить попонятнее, я способна попробовать пролезть в игольное ушко. Это трудно, скажешь ты? Невозможно? Может быть, но я смогу