Обнаров - Наталья Троицкая

– Я не мог поступить иначе. Слишком много моих ребят здесь легло. Зачистка – всегда крайняя мера. Идет война. Война предполагает жестокость. Потому что есть враг. Этот враг стреляет. Стреляет в тебя, в твоего командира, в необстрелянного черпака, стреляет в твоего боевого товарища, брата по духу, с которым ты еще в первую чеченскую, который тебе спину прикрывал в мясорубке, где лег каждый второй! Война – это не игра, гражданин следователь, не кино. Это жестокость, грязь, пот и слезы. И если я замочил суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно. Именно так поступают с врагом на войне. Если б я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это, испытывая глубокое моральное удовлетворение. И мне плевать, сколько жен или детей у него осталось!

– Стоп! Стоп! Стоп! – крикнул Кирилл Серебряков. – Костя, что это? Что это за завывания? Что это за халтура?!

Режиссер-постановщик обхватил голову руками, обреченно склонился к стоящему в проходе зрительного зала заваленному бумагами столу и застыл в этой усталой, жалкой позе.

– А, по-моему, нормально сейчас было… – в тишине пустого зрительного зала голос Сергея Беспалова звучал неестественного громко.

– Сережа, вот только ты сейчас помалкивай. Ладно?! – вспылил Серебряков.

Режиссер-постановщик вскочил и нервно заходил по проходу вдоль сцены.

– Костя, о чем ты сейчас думаешь? Ты где угодно, только не на репетиции. Костя, что ты играешь? Я тебя спрашиваю, что ты играешь?! Откуда эта неуверенность, растерянность? Володин говорит: «Если я замочил эту суку, что сожгла БТР с моими хлопцами, я поступил правильно!» Еще он говорит: «У меня приказ Родины. Я – солдат. Идет война. Он – враг. Если бы я мог уничтожить ублюдка еще раз, я бы сделал это!» Он даже тени сомнения в своей правоте не допускает. Эта его правота проверена первой чеченской. Проверена кровью его друзей, понимаешь? Он боевой офицер, а не сопливая профурсетка! Черт бы вас побрал обоих!!!

Серебряков щелкнул зажигалкой, нервно закурил.

– У меня такое ощущение, что я не «Мужской сезон» ставлю, а «Рабыню Изауру». Что уставились? Еще раз!

– Кирилл, дай перекурить. Одно и то же весь вечер гоняем! – взмолился Беспалов.

– Я умотаю вас, раздолбаи, пока из вас правда наружу не попрет, да так, чтобы эту правду даже близорукий зритель с последнего ряда балкона мог разглядеть и пощупать! Еще раз! Погнали!

Серебряков сел на уголок своего стола и выжидающе уставился на сцену.

– Старый, что стряслось? – шепнул Беспалов Обнарову. – Мы можем до радужных кругов эту муть гонять, если ты не включишься.

Тот поднял невидящий взгляд, усмехнулся.

«Выбирай, Костя! Выбирай!» – казалось, голос Преображенского громовым эхом летел по театру.

– Так, я не понял! – рявкнул Серебряков. – Беспалов, что за сопли? Работаем!

Сергей Беспалов демонстративно закурил, поудобней уселся на стуле, испытующе глянул на Обнарова, выпустил в сторону, в пол, сигаретный дым, полистал разложенные на столе бумаги.

– Ты готов? – едва слышно спросил он Обнарова.

Но тот будто не слышал.

– Майор Володин, по закону я должен отметить в протоколе допроса, испытываете ли вы раскаяние в содеянном? – осторожно начал Беспалов.

Обнаров никак не отреагировал на вопрос. Точно загипнотизированный, он не мигая смотрел на увешанный фотографиями и детскими рисунками задник сцены.

– У потерпевшего… – следователь в исполнении Беспалова осекся, поспешно пояснил: – короче, у того чеченца, что вы расстреляли, жена и пятеро детей остались. Двое маленькие совсем: два месяца и годик.

Сергей Беспалов в роли следователя был великолепен. Сейчас он как-то виновато, с оттенком стыда за ту функцию, что обязан по долгу службы в военной прокуратуре выполнять, смотрел на майора Володина, но смотрел не в глаза, глаз на майора он не смел поднять, смотрел на его сложенные на коленях жилистые сильные руки.

– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас как об очень жестоком человеке, – вкрадчиво говорил следователь. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Ведь всегда есть выбор.

– Я не мог поступить иначе… – механически, глядя куда-то сквозь следователя, негромко произнес майор Володин.

– Стоп!!! – рявкнул Серебряков. – Да что ж такое-то?! Костя!

Обнаров потерянно склонил голову, весь как-то ссутулился, сжался. Он был сейчас похож скорее на немощного, скользкой биографии старика, чем на боевого офицера, Героя России, отстаивающего свою правоту.

– Костя, он не мог поступить иначе, – почти по слогам произнес Серебряков. – Не мог! – с нажимом повторил он. – Сделай мне с первой же фразы фон. Чтобы это «не мог поступить иначе» рефреном звучало на весь кусок. Я не пойму, что с тобой сегодня. Костя, ты здоров?

– Здоров.

– А где вдохновение?

Обнаров тяжело вздохнул, расправил плечи, взъерошил волосы.

– Извините. Давайте еще раз.

– Следователь, реплика пошла! – крикнул Серебряков.

– Поймите, Николай Алексеевич, я помочь вам хочу. У суда может сложиться впечатление о вас, как об очень жестоком человеке, – старался Сергей Беспалов. – У суда может сложиться впечатление, что вы оправдываете убийство. Всегда есть выбор.

– Я не мог поступить иначе. Слишком много… – Обнаров запнулся. – Да. Вы правы. Всегда есть выбор! – вдруг резко и жестко сказал он. – Извините, но репетицию я продолжать не смогу.

Он решительно поднялся, подхватил куртку и пошел за кулисы. Серебряков растерянно обернулся к Беспалову. Тот удивленно развел руками.

– Черт знает что! Через месяц премьера! Костя, ты куда?! – крикнул вдогонку Серебряков.– Делать выбор!

Обнаров позвонил домой, ему никто не ответил. Он приехал домой и нашел квартиру пустой. Он тут же помчался в училище, но занятия уже закончились и даже самые добросовестные студенты разошлись по домам. Он поехал к ней. Он добросовестно звонил в дверь, но ему никто не открыл.

Он купил цветы, выбрал дорогие белые розы, самые лучшие. Он спешил с букетом назад, к машине, вспоминая ее искреннюю радость, ее лучистый счастливый взгляд и то, как бережно, точно ребенка, она прижимала цветы к груди. Он даже улыбнулся этим своим мыслям. Он очнулся от наваждения только тогда, когда увидел абсолютно пустую машину.

Крупные капли холодного осеннего дождя монотонно барабанили по стеклам. В тишине каждый порыв ветра выбивал на лобовом стекле барабанную дробь. Обнаров любил дождь. Дождь его успокаивал, заставлял чувствовать себя уютно, будь то в машине или дома, или в вагончике на съемочной площадке. Но сейчас то, как дождь барабанил в стекла, по капоту, по крыше, раздражало. Он сомкнул руки на рулевом колесе, склонил к ним голову, замер.