Мы — из дурдома - Николай Шипилов

Немудрено. Еще на ступенях лестничного марша до слуха Юры Воробьева донеслись яростные команды еще невидимой пока женщины-пористки[27]:

— Отойдите от урны!..

— Вы не имеете права здесь стоять! Я милицию вызову!..

— Будете выступать — я вам протоколы не подпишу!..

— Я вам информацию давать не обязана!..

— Кому сказала: сядьте на место!..

— Отключить телефоны! Никому никуда не звонить!..

— Ну, сучка! Я тебе протокол в жизни не подпишу!..

Видимо, комиссии поступило задание запугать наблюдателей.

«Истеричка, — вскользь отметил Юра, глянув на совье лицо командирши. — Раньше избытки ее дури выплескивались на окружающих в виде криков, скандалов, обид, внезапных слез, которые так же мгновенно высыхали, как и появлялись. Нынче общественная мораль расплылась, как тушь для ресниц на лице скромно трудящейся на мозолистых коленях проститутки… А поскольку истерички демонстративны, то в наше беспризорное время они востребованы заказчиком выборов. Они, эти совы, со всем удовольствием устраивают свои концерты при огромном скоплении публики…»

Но разве беснование может пройти бесследно для человеческой души? Безумие, которое исходило от избиркомовских шабашников — оранжевых Пора-ПРП, НУ, БЮТ, Кистенко-Плюньщ, Чернорецкого-Похренецкого — все это старательно индуцировалось залу. Лучшие укры — гебоидные шизофреники — предлагались людям в качестве образцов для подражания, а детям — чтоб было делать жизнь с кого. Юра знал: такая сокрушительная агрессия в сочетании с душевной тупостью — это одна из главных характеристик гебоидной, или ядерной, шизофрении…

Пир нечистого духа разыгрался по дьявольской партитуре сразу после закрытия участка, когда с наступлением сумерек началось пересчитывание голосов. Закрыли зал. Наблюдатели, адвокаты народа, стали выражать свое праведное возмущение тем, что хотели бы свободно выйти покурить, что демократия позволяет людям свободно, а не по особому письменному разрешению властей писать не под себя, а в унитаз, пусть он и общественный. Наблюдатели-заложники стали ворчать, роптать, визжать, кричать о нарушении прав человека и гражданина, они просили открыть бронированные двери зала.

Тут уж встрепанная Сова дала себе волю: она распростерла себя над этим мышиным писком и шуршанием, который мыши сочли голосованием за волю и лучшую долю. Забывшись, все говорили по-русски. Сова загнала мышиных адвокатов-наблюдателей в угол ринга и стала устрашающе выщелкивать клювом русские слова:

— Сидеть!.. Лежать!.. Ползти!.. На оправку!..

Адвокаты — молодые волосатые дивчины и коротко стриженые парубки, верующие в чистую силу правды и иконную святость демократии, но далекие от знания законов беззакония — спасовали перед хищной наглостью сов. Любой глас мышиного народа сразу же строго пресекался криком оранжевой ночной птицы:

— Замолчите! Вы мешаете вести заседание! Я вас сейчас удалю! Мне что, милицию позвать?!

Сова считала неиспользованные бюллетени мышек, перебирая их чешуйчатыми лапками, костяным клювиком, кося и вращая выпуклыми глазами. Она считала их с десяти часов вечера до двух часов ночи. Потом принялась за общий подсчет, и всем стало ясно, что спектакль идет по простенькому, но хамскому сценарию, пьеса кончится к утру, если раньше не скончаются зрители.

— Сколько же можно считать эти несчастные двести семнадцать голосов? — возопила одна из воистину несчастных в своем неведенье девушек, страдая от грозящего всем удушья. — Откройте балкон!

— Уйдите отсюда! Не стойте над душой! Мы здесь работаем, а вы мешаете работе комиссии. Знаете, что вам будет по закону за вмешательство в работу комиссии? Я вас статуса лишу! — сухо отщелкала клювом комиссионная дама под номером два. Впрочем, она более походила на мышкующую лиску, нежели на даму. — Кому не нравится, уходите с участка! Так, Аделаида Сергеевна?

— Ну, сучка!.. — сакраментально отозвалась сова Аделаида, уткнувши взор в живот девушки-глупышки, словно крестьянские вилы. — Я тебе протокол в жизни не подпишу!

Что же будет, если она поднимет его, этот взор, и глянет прямо в глаза жертвы?

Вот тогда дядя Юра и подошел к столу их высочеств совиной комиссии, пожалев юную серую мышку.

— Мама, я — Николай Васильевич Гоголь, писатель, ваш земляк, — сказал он, обращаясь к председательствующей Сове. — Проживаю в Москве. Иногда вблизи собственного памятника работы моего тезки Николая Андреева по адресу Никитский бульвар, дом номер семь, иногда в Донском монастыре, а чаще — на Даниловском кладбище. Я хочу спросить вас, почтенная: знаете ли вы, что к вам приехал ревизор?

Сова перевела вилы с живота девушки на джинсовую ширинку говорящего, облизнула сиреневым кончиком языка углы клюва и повела глазами кверху. Глаза ее — эти круглые канцелярские кнопки — не меняли выражения, лишь ржавчина их зримо превращалась в янтарь, а янтарь этот превращался в алмазный клинок, готовый полоснуть по горлу дерзкого мышиного адвоката. Она подбирала самые нужные, самые убийственно точные слова.

Но убийству не суждено было свершиться, поскольку голос дяди Юры ощутимо висел в воздушном пространстве зала. Каждой частице, каждой из корпускул этого голоса соответствовала волна, заполняющая все пространство. Он, этот голос, продолжал заполнять мнимую пустоту — от каждого ушного стремечка, молоточка и наковаленки до каждой из квазисвечей на хоросе латунной люстры из чешского хрусталя…

Но не станем пока переносить законы микромира на мир вульгарного избирательного участка, торгующего ложью. Не станем звать в свидетели происшедшего господ Эйнштейна и Бора, спорящих о полноте квантовой теории и применении ее в период выборов в Верховную Раду страны укров. Дядя Юра проговорил лишь:

— Прошу прощения, птичка, но в соответствии с законом о выборах, я, Николай Васильевич Гоголь, как официальный наблюдатель и классик русской литературы, имею право следить за подсчетом избирательных бюллетеней там, где мне это угодно! Ферштейн?.. Вы же, птичка, препятствуете деятельности наблюдателя. Это статья 157-2 УК Украины. Пожалуйста, вызовите милицию. Пусть меня арестуют как наблюдателя от оппозиционной партии. А этот ваш актик я возьму с собой. Битте! Прошу кохать и жаловать!

После этих слов Юра — старый гедонист — щелкнул зажигалкой и неспешно прикурил. Повисла плотная тишина, подкрепленная хрестоматийной немой сценой. Но не успел наш летун выпустить и единого клуба ароматного дыма, как Сова, рискуя порвать свои отяжелевшие легкие, аки пес — грелку, аварийно взвыла:

— Во-о-о-он! Во-о-о-он отсюда! Ты не будешь здесь кури-и-и-ить!

— Буду курить. Здесь. Знаете, почему? Потому что я привык курить в сортире.

— Здесь! Те! Бе! Не! Сор! Тир!

— Что вы говорите, какой еще ебенесортир? — сокрушенно сказал дядя Юра. — Кто бы мог предположить! Ай-яй-я-а-ай! Но — амбре!

И дядя Юра выпустил ноздрями глубинный сизый дым, потом прищурился, пригнулся и посмотрел под трон, на котором восседала мадам Сова.

— Тогда позвольте ремарочку, — продолжил он в полной тишине. — Дело в том, что меня очень настораживают попытки вашей контры перевести разговор в сферу исполнения закона Украины о запрете курения в общественных местах. Но сей-то час мы рассматриваем нарушение закона о выборах народных депутатов, а оно, мадам, влечет за собой ответственность по статье 157-2 УК. Предлагаю вернуться к теме разговора и требую у комиссии ответа по сути вопроса.

— Голоса посчитаны, Аделаида Сергеевна! Участок можно открывать! — заподозрив, что запахло жареным, возвестила Лиска. Наблюдательные наблюдатели на мгновение увидели облезлый хвост, который она в хорошем темпе поджала.

— Минуточку! — сказал дядя Юра. — Где тут у вас пепельница? Cтавлю вас, панове, в известность, что наблюдателями составлен Акт о системных нарушениях на этом участке: вы препятствовали деятельности официальных наблюдателей! — большим прокуренным пальцем одной из рук он указал за спину — туда, где располагалась электоральная зона, и возвысил голос: — А посему до рассмотрения жалобы и до момента выдачи нам протоколов с мокрыми печатями участка никто не покинет. Пепельница, где, я спрашиваю! Где она? Пепельница будет наконец-то? — и легким щелчком стряхнул легкий пепел прямо на объект нелегкого труда избиркомовских уборщиц.

— Вы! Зы! Вай! Те! Ми! Ли! Ци! Ю! — как зауросившее дитя, зашлась укроамериканка мадам Сова. Она перекатила глаза на уставших от алкогольного воздержания коллег и воззвала: — Панове! Господа! Некие политические силы… — но снова ее зримо тряхнула какая-то неполитическая и не совсем чистая сила, она взвыла, как одержимая: — Вы-ы-ыдь отсюда-а-а-а!..

Однако дядя Юра выразился лапидарно. Он сказал:

— Эм! Тэ! Эс! — всего лишь.