Журнал Млечный Путь № 2 (28), 2019 - Ольга Владимировна Бэйс

Семья. И теперь семья эта дала трещину. Женьку, Мирьям, Арье - МОИХ, МОИХ, МОИХ детей увезли в эту чертову Россию. И, возможно, навсегда.

Мне это было еще невыносимей, чем Фурману. И апофеозом - когда Лия Ильинична провела ладонью по моим волосам, посмотрела темными глазами, из которых выкатывались слезы, чтобы утонуть в морщинах и сказала:

"Видишь, как ты удачно поступил, что не женился на ней".

Дым, стальной дым спустился так, что дышать стало совсем невозможно. За столом, уронив голову на руки, всхлипывал во сне пьяный Фурман. На стене ударили старые, привезенные из России, из Москвы часы.

Я пробормотал что-то прощающееся и вышел вон, прочь от стального дыма, еще один глоток которого мог бы оказаться для меня роковым. Я шел и спрашивал, глядя в Небо: "Почему я не женился на ней тогда?! Все было бы по-другому! От меня бы она не ушла! Ведь тогда - вернулась!"

Я даже вспомнил дифирамбы, которые ты когда-то расточала мне, как мужчине, хотя и понимал, что ни к твоему уходу, ни к твоему возвращению эти мои качества ни малейшего отношения не имели.

"Ну, в крайнем случае, - стонал я, - хотя бы детей сохранил - уж от меня бы они к ней не уехали! Женечка! Мирьям! Машенька! Арьюшка!"

Выйдя на улицу я готов был кричать в лица одиноким прохожим: "Катастрофа! Несчастье! Нас стало меньше! У нас отбирают детей!"

Иерусалимские улицы вдруг сменились какими-то странными пустырями. Потом снова пошли улицы, но уже не Иерусалима, а какого-то другого города, невесть как здесь оказавшегося - может, Хедеры, может, Кфар-Сабы. Кварталы длинных плоскокрышных построек - местный аналог московских хрущоб - чередовались с островерхими краснокрышными одноподъездными поджарыми трехэтажками. Сплошной бетон, никакого иерусалимского камня. Но что окончательно выдавало полную неиерусалимскость местности - так это эвкалипт, трепещущими на фонарном ветру, они поднимались, как восклицательные знаки на строчках стиха, переходящего в крик, и ответом им вырастали солнечные бойлеры на плоских крышах пятиэтажек.

Что говоришь? Пою красиво? Но тогда я это так увидел, так почувствовал, так запомнил.

Одна такая купа эвкалиптов ощетинилась вокруг заброшенной детской площадки.

Почему заброшенной? Потому что качели, например, были настолько разломаны, что от них остались два торчащих навстречу друг другу обломка доски. Труба, которая некогда была центральным элементом этого снаряда, отсутствовала. Железный фонарный столбик был переломан пополам, и белый плафон с перегоревшей лампой висел на уровне взметнувшейся ладони подпрыгнувшего баскетболиста. Горел другой фонарь. Он освещал единственное, что чудом сохранилось, по крайней мере, как седалищное средство, то есть замена давно разбомбленным скамейкам - бывшую карусельку, на которой в кружок примостилось шесть человек , четверо взрослых и трое детей. Когда я, перешагнув через полуметровую ограду, подошел к этой группе, то узнал Лию Ильиничну, тебя, Фурмана, Женьку. Рядом с ними сидели две очаровашки - пацаненок лет двух и девчушка лет трех.

На пустом пятачке дощатой скамьи с облупившейся краской неопознаваемого в темноте цвета стояла пустая бутыль из-под водки. Рядом ветер гонял три пластиковых стакана.

"Ты правда хотел бы все вернуть назад?" - спросила Лия Ильинична, с надеждой глядя на меня.

"Я уйду, - сказал Фурман. - Я исчезну. Только ты спаси ее. И их", - он указал на детей.

"Лена, - вопросительно прошептал я, глядя на тебя впервые после стольких лет. - Лена, а как ты?"

Ты усмехнулась: "Как говорил Лаврентий Палыч, папитка, она ведь еще не питка!"

"Дядя Гриша, - сказал Женька, - ну пожалуйста, стань моим папой, и Арьичкиным папой и Мирьямкиным папой".

Я молчал.

"Выпить хочешь?" - спросил Фурман.

"Так нет же больше!"

"У таксиста возьмем".

"У таксиста? В Израиле?!"

Вместо ответа Фурман соскочил с карусели, побежал к дороге, шурша палой листвой и поднимая в салатовых лучах фонарного света вихри песка, перемахнул через оградку, с топаньем выскочил на тротуар и поднял руку. Не вытянул палец на уровне бедра, как мы делаем, когда ловим такси в Израиле, а поднял руку в точности, как было ТАМ!

И она остановилась. Зелененькая "Волга" с шашечками. И никакая водка, как оказалось, не была мне нужна. Дверь призывно распахнулась. Я плюхнулся на сиденье, захлопнул дверь, вытянул ремень безопасности, но не пристегнул его, а набросил, как мы делали когда-то в советское время, демонстрируя презрение ко всем этим новшествам вообще и к тряске над собственной жизнью в частности, и торжественно объявил: "В Москву, в девяносто первый год!"

Лена, ты помнишь тогда, стоя перед моей дверью, осыпанная легкими предосенними дождинками, ты сказала: "Свадьба будет!" А я в ответ захлопнул дверь. Сколько времени прошло прежде, чем я ее вновь распахнул и сказал: "заходи"? Десять минут? Двадцать? Это тебе так кажется. Лена, прошли годы, из которых я не забыл ни минуты. Теперь ты понимаешь, почему, когда мы с тобой совершили алию, я себя так уверенно вел, словно знал в Израиле все ходы и выходы. Меня не страшили ни банки, ни квартирные хозяева. Я не был робким оле хадаш вроде тебя, Лии Ильиничны и сотен тысяч приехавших в Страну. Это был мой ВТОРОЙ приезд, моя ВТОРАЯ абсорбция. Остальные обивали пороги мисрадов, я же атаковал их, штурмовал их! И вот на календаре второе октября, и ты летишь на международный конгресс русскоязычного еврейства. И здесь, в этом отрезке времени под названием "жизнь-гимел" Женька так же обожает тебя, как в том оборвавшемся "бете". И Ривка с Исраэлем так же не могут без тебя, как не могли Арье и Мирьям. И пусть там ты уезжала, должно быть, в джинсах на два размера меньше, чем нужно, а сейчас едешь в кошерной юбке, правда тоже джинсовой - я понимаю, что под всеми этими тряпками ты остаешься той же, что тело твоего ждет своего часа, чтобы оседлать твою душу. Поэтому я умоляю тебя - не лети ты на этот чертов конгресс! Я чувствую - сегодня, в аэропорту ты встретишь его, и все, от чего мы спаслись, случится, и не будет нашей маленькой семьи, а в нашей большой семье, в той великой мозаике, что зовется народом, возникнет брешь, которую ничем, то есть, никем не заполнить! Это у них Тургенев писал, дескать, любой из нас без России - ни ну, ни тпру, а Россия без любого из нас - хоть бы хны! А у нас - по-другому! У нас