Розовая пантера - Ольга Егорова

— В последнее время — это когда?

— Дня три, наверное…

Ох уж это материнское сердце! Потребуй он сейчас, она, наверное, с точностью до минуты вычислит срок его «беременности» без всяких там ультразвуковых исследований…

— Да брось ты, мама, все нормально. Ничего со мной не происходит.

Она вздохнула.

— Ты вставать не собираешься? Двенадцать уже.

— Двенадцать уже, — повторил он, прогоняя тоскливое воспоминание. — Собираюсь.

— Ну вставай. Пойду завтрак тебе приготовлю. Только подожди… Сними занавески с окошка, их бы постирать надо.

Анна Сергеевна вышла. Алексей натянул спортивные брюки, залез на стул, снял с карниза занавески и поплелся в ванную. Положил смятый кремовый тюль в корзину для белья и заглянул в зеркало.

Из зеркала на него смотрела помятая физиономия, которую требовалось побрить и вообще привести в порядок. Перевел взгляд на краны — синий с холодной водой и красный с горячей, как полагается. И снова на душе заскребли кошки, снова понеслись в голове все те же мысли: долбануть стакан водки натощак? Начать учить немецкий или, может быть, побриться наголо?

— Леша, что ты там так долго! — послышалось из кухни спустя минут пятнадцать.

— Бреюсь, — ответил Алексей, снимая с лица остатки пены. — Уже побрился, уже иду.

На столе его ожидала тарелка с блинчиками, намазанными сгущенкой. Аппетита не было совсем — он с трудом, чтобы не обидеть мать, съел пару штук, выпил чашку кофе.

— Чем сегодня собираешься заниматься? — спросила мать.

— Не знаю, — честно ответил он. — Может, начну учить немецкий.

— Немецкий учить? Ты что это, Леш…

— А что ты имеешь против немецкого?

— Да что с тобой?

— Ничего, мама. Извини, это я так.

В самом деле мать ни в чем не была виновата, она задала ему простой вопрос, который всегда задает в выходные, и откуда ей было знать, что он полночи ломал голову над этим вопросом: что ему теперь, собственно, делать?

— Если тебе не требуется моя помощь по хозяйству, пойду пока почитаю.

— Не требуется. Пойди почитай.

Он поднялся, с трудом представляя себе, что сейчас войдет в комнату, сядет на диван и будет читать. Откроет первую страницу и часа два спустя, может быть, перевернет… Если вспомнит, что страницы вообще-то нужно иногда переворачивать.

Он вошел в комнату, застелил по привычке постель, задвинул ящик комода, перевел взгляд на книжные полки, потом на стол, где — вот уже третий день — лежала все та же газета. «Нужно было выбросить ее, — снова подумал Алексей, — или по крайней мере убрать куда-нибудь подальше». Нужно было! Только ведь не выбросил, не убрал, а теперь уже поздно, теперь-то он точно знает, чем будет заниматься — будет таращиться весь день на этот портрет, пытаясь разглядеть в нем смысл бытия. Будет смотреть не отрываясь, гипнотизируя взглядом, пытаясь внушить ей, что она не права. Не права, черт возьми, ох как не права!

— Молчишь, — тихо сказал он, обращаясь к портрету и отмечая про себя первый признак шизофрении в начальной стадии. — Молчишь, потому что сказать тебе нечего. Эх, ты…

«Картины, Алексей, — это души, — вспомнил он слова учителя рисования. — Невидимые, бестелесные, но в то же время живые души, которые человек может увидеть благодаря художнику. Настоящему художнику, конечно. Увидеть, услышать, почувствовать. Как плачет душа, как она радуется, как замирает в трепетном ожидании. Ты рисуешь лицо, но на самом деле должен нарисовать душу. Душу, которую можно увидеть, услышать и почувствовать. А если не получится, то это уже и не портрет, это карикатура. Помни об этом, всегда помни…»

Он рывком поднялся с дивана, отшвырнув в сторону газету, выдвинул ящик письменного стола, потом второй, третий. Лист чистой бумаги, три карандаша, ластик. Поискал глазами что-то, потом покопался в ящиках, достал перочинный ножик и принялся затачивать карандаши, порезал второпях палец и даже этого не заметил.

Время летело незаметно. Один за другим в стопку складывались листы — Машка.

Машка на лестнице — коленки, глаза, лохматая челка. Машка — сидит на столе, дождь за окном, в ушах сережки. Машка — вдалеке, вполоборота, сумка через плечо.

— Эй, Алешка, идем обедать, — услышал он слова спустя полчаса после того, как они прозвучали. Может, даже час или два спустя. Месяц, год, вечность…

— Не буду, — откликнулся, как показалось, почти сразу же. — Не буду, мама, я рисую.

Он знал, что она больше не будет его беспокоить.

…Машка. Смотрит задумчиво. Смеется. Слезы по щекам. С бокалом вина. «Я люблю тебя. А ты?» Растрепанные волосы. Руки. Глаза. «Уходи. Прошу тебя, уходи». Машка. Машка…

Когда он очнулся, за окном было совсем темно. Прислушавшись к звукам, понял, что отец уже пришел с работы. На столе лежала кипа рисунков. На указательном пальце левой руки — длинная и глубокая царапина. Откуда это?

Он поднялся, обернулся к окну, посмотрел некоторое время на черный бессмысленный квадрат в белом обрамлении крашеной рамы. Все-таки интересно, что имел в виду Малевич, когда рисовал свои квадраты? Неужели то самое, что он сейчас чувствует, глядя на вырезанный из неба оконной рамой свой собственный, личный черный квадрат? Да откуда ему, Малевичу, было знать все это? Откуда могли быть ведомы ему страдания души человека, который еще и на свет не родился в то время, когда он творил свои квадраты? Откуда?

Он снова обернулся, посмотрел на стол. Долго рассматривал рисунки, рассыпавшиеся по поверхности в беспорядке.

— Карикатуры, — тихо сказал он. — Не могу. Не получается. Ускользает она от меня, твоя душа непостижимая.

Взгляд снова метнулся к окну, и он подумал вдруг, что здесь, в этом черном квадрате, ее душа отражается намного более ясно. Вот он, ее единственный и настоящий портрет. Нужно только вглядеться, попристальнее вглядеться в эту бездну, в эту тьму непроглядную. Смотреть долго, не отрываясь, не мигая, не дыша… Угораздило же мать именно сегодня постирать занавески.

— Леша, — послышался голос из-за двери. — Мы ужинать садимся. Будешь с нами?

Мать приоткрыла дверь. Алексей метнулся к столу, пытаясь убрать с глаз подальше кипу своих, как оказалось, бессмысленных творений. Отодвинул ящик стола, но мать уже стояла за спиной.

— Леша…

Рука его замерла в воздухе и безвольно опустилась вниз. Нет, не должно было этого случиться, не нужно было все это, ни к чему. Она брала в руки рисунки — один, другой, смотрела на каждый долго, внимательно, молча. Он стоял рядом, как дурак, как настоящий кретин, которых показывают в мыльных операх, — влюбленный художник, без конца рисующий милый сердцу профиль… Да разве это про него?! И сколько будет длиться эта пытка, когда же наконец кончатся эти бесконечные рисунки, сколько же их здесь?