Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо - Олег Кашин

Креативные акции протеста — это что-то из времен стабильности, когда и верхи могут, и низы хотят, и никому ничего менять на самом деле не нужно.

Креативные акции протеста — это что-то из времен стабильности, когда и верхи могут, и низы хотят, и никому ничего менять на самом деле не нужно. Где-то между путинскими первыми двумя сроками я много ходил по таким акциям. Всегда — человек десять участников и столько же журналистов, остальное варьируется. Девушка, завернутая в карту Москвы, изображает Москву, на нее наклеивают бумажки с новыми названиями улиц: улица Ахмата Кадырова (собственно, против нее и протестовали), улица Аслана Масхадова, улица Шамиля Басаева. Девушка стоит в этой карте, соратники вдевятером наклеивают названия улиц. Пресса фотографирует. Если завтра в газете останется какое-нибудь совсем безнадежное пустое место, дадим фото с подписью. Если места не будет, не дадим.

Или: у депутатского дома на улице Улофа Пальме активист в костюме Синьора Помидора гоняется за активистом в костюме Чиполлино, символизируя зажравшихся депутатов, которым нет дела до нужд простых людей. Если завтра в газете будет место, — ну и так далее.

Или: возле администрации президента на Старой площади стоит на лыжах активист в маске Путина. Девять соратников скандируют: «Путин, лыжи, Магадан» (кажется, это оттуда и пошло). Больше всего хотят, чтобы появилась ФСО и всех повязала, но вместо ФСО появляется прокремлевский активист и лениво бросает в активистов помидоры. Пройдет восемь лет, я встречу того активиста с, очевидно, все-таки новыми, не теми, которые были тогда, помидорами: этой весной, у памятника Абаю он опять будет бросать помидоры в тех же людей, в которых не попал тогда на Старой площади.

Когда люди хотят выйти на площадь, они выходят на площадь. Когда люди не хотят выходить на площадь, тем, для кого по какой-то причине это важно, приходится заниматься «креативом». Говорят, что годовщину прошлогоднего массового протеста обязательно надо отметить массовой акцией — как будто годовщина это праздник, как будто хотя бы одно из требований прошлогодней Болотной площади было выполнено или хотя бы не забыто. Как будто есть какие-то еще итоги этого года, кроме приговора Лузянину и очереди следующих за ним приговоров по двум — «Болотному» и «Анатомии протеста» — уголовным делам.

«Колонка о том, что нет больше никакой надежды» — популярный в 2012 году жанр, обросший и фирменными штампами, и фирменными интонациями. Очевидно, все колонки такого рода уже написаны, и новых писать не надо, тем более что надежда на какие-то политические перемены, конечно, есть. Система за год заметно разболталась, Путин какой-то странный стал, Сердюкова сняли, да много всего происходит; в каком-то смысле перемены не просто неизбежны, а уже начались, и вряд ли кто-то знает, к чему это все приведет. И это ведь действительно может привести даже к чему-то хорошему, только вот граждане, готовящиеся отметить креативной или просто массовой акцией годовщину прошлогодних митингов, к этому совершенно точно не будут иметь никакого отношения. Никто, кстати, не виноват, просто так получилось.

Забытый президент

Конечно-конечно, все дело было в выборах и в Чурове. То есть, видимо, все предыдущие выборы были честными, а эти вдруг оказались нечестными, и российское общество по этому поводу неожиданно возмутилось. Вбросы, карусели, открепительные талоны, 99 % на Кавказе и 146 % в телевизоре — это было впервые в нашей истории, и люди, не знавшие до тех пор, что государство обманывает их на выборах, вышли на улицы.

Самое неприятное, что рано или поздно что-нибудь такое и напишут в учебниках истории. «Вовочка — к доске, расскажи, почему люди в 2011 году вышли на Болотную», — «Потому что выборы, Марь Иванна». Вовочка получит пятерку, а про 2011 год так никто в итоге и не поймет.

Говорят, сейчас специалисты меняют имидж президенту Путину: он больше не будет изображать мачо, а будет изображать мудрого патриарха. Если это так, то идея правильная: время от времени имидж нужно менять, это нормально. Зато премьер-министру Медведеву по какой-то причине имидж не поменяли — забыли, не подумали. Подозреваю, что именно поэтому так неприятно смотреть и слушать то, что он говорит сейчас. У него уже все по-другому, а никаких новых слов, новых жестов, новых гримас для него не изобрели, донашивает устаревшее — оставшееся от тех трех с половиной лет. Старые слова в новом шрифте — мы читаем их или слушаем, если по телевизору, и они раздражают, потому что напоминают нам о нас самих, о том, какими были мы до сентября прошлого года.

Каждый такой флешбэк — неприятное и обидное воспоминание о 2010, или 2009, или 2008 годе, когда очень хотелось верить, что никакие личные обязательства Медведева перед Путиным не смогут оказаться сильнее естественных законов истории. Анна Иоанновна рвет «Кондиции». Александр I обещает, что все будет, как при бабушке. Верный ленинец Сталин расстреливает ленинскую гвардию, а верный сталинец Хрущев проводит ХХ съезд. Ну, и опыт Горбачева, разумеется: знаю людей, которые вспоминали, что даже не в апреле, а в марте 1985 года, прямо на похоронах Черненко, когда Горбачев назвал высшей ценностью человеческую жизнь, поняли, что он обязательно всю эту систему развалит к чертовой матери. А один мой, ныне покойный, знакомый говорил, что понял все про Горбачева еще осенью 1984 года, когда тот во время визита в Лондон не поехал возлагать венок к могиле Маркса.

Конечно, это все были позднейшие аберрации — и про похороны Черненко, и про могилу Маркса. Когда все уже свершилось, легко подверстать любое воспоминание, действительное или выдуманное, под то, что случилось на самом деле. Стал бы Горбачев новым Брежневым, никто бы ничего такого про него не вспоминал.

Но в том-то и секрет, что никаким новым Брежневым Горбачев не стал бы, даже если бы захотел. Потому что история, потому что естественный ход событий, который сильнее любого человеческого фактора. Один мой умный товарищ вывел тогда симпатичную теорию постсоветской эволюции: вот был африканский царек Ельцин, его сменил латиноамериканский вождь Путин, а Медведев — это уже что-то восточноевропейское, как минимум румынское, и прогресс в этом смысле был очевиден. Мы умные, мы знали и про Анну Иоанновну с «Кондициями», и про Горбачева с могилой Маркса. Поэтому мы и про Медведева все, конечно, заранее знали.

Вообще слово «мы», конечно, плохое, лучше говорить за себя — в своем интервью Зыгарю, Пивоварову и прочим Медведев сказал, что я, то есть Олег Кашин, «довольно энергично критиковал президента и правительство». Это неправда. Я понимаю, что тут нечем особенно гордиться, но президента Медведева я не критиковал никогда. Зато много писал вот обо всем об этом; ну, не о «сигналах», конечно, как Юргенс с Гонтмахером — два главных провозвестника медведевской модернизации, а о неизбежности раскола тандема, о том, что Медведев с Путиным из разных поколений, и что Путин рос во дворе в пятидесятые, а Медведев — в профессорской семье при Брежневе, и носил такую же синюю школьную форму, что и я, и мама давала ему с собой в школу яблоко, ну и так далее — этот набор видимых отличий известен всем наизусть. Когда в октябре 2010 года я ходил на встречу Медведева с рок-музыкантами, он говорил, что, в отличие от известно кого, он знает, кто такой Шевчук, — и вообще-то это те же самые слова, которые он произнес и сейчас, после этого интервью, только вместо Шевчука теперь — «весь лимит опозданий». А остальное все до деталей так же — тогда тоже эти слова произносились не для цитирования, а потом тоже совершенно случайно ролик про Шевчука появился на YouTube, только вместо Russia Today его случайно выложило РИА «Новости».

Рукописи и кэш «Яндекса» не горят, поэтому я выглядел бы совсем глупо, если бы стал сейчас скрывать, что три-четыре года назад я был нормальным промедведевским автором, который натурально надеялся на то, что завтра или, в крайнем случае, послезавтра наш новый президент начнет свою перестройку, которая приведет нас сначала из Латинской Америки в Румынию, а потом, чем черт не шутит, во что-нибудь еще более симпатичное. Я в это действительно верил.

Не могу сказать, что я был в этом смысле одинок. 2010 год — я не помню в нем каких-то особенно ярко выраженных революционеров из тех, кого встречу потом на Болотной. Навальный — знаменитый миноритарий госкорпораций, пишет в ЖЖ посты про воровство и уезжает учиться в Америку. Собчак вообще ведет «Дом-2». Телеканал «Дождь», в том году как раз и запустившийся, чередует свои новостные выпуски с оптимистическими сюжетами про «Сколково». Самый радикальный политический протест того года направлен всего лишь против мэра Химок Владимира Стрельченко — если это не «теория малых дел», то что же тогда считать малыми делами?

К весне 2011 года ожидание перестройки уже выглядело пошловато. По поводу очередной пресс-конференции Медведева ходят слухи, что на ней он объявит о своем втором сроке, а, может быть, не только о нем. Он не объявляет, и журналист Владимир Федорин пишет о Медведеве невероятно по тем временам жестокий текст, озаглавленный «Пустое место». Пройдет четыре месяца, и случится 24 сентября — действительно главный политический день 2011 года. Скапливавшиеся по миллиграмму на протяжении трех с половиной лет ожидания по поводу Медведева официально превратились в труху. Люди вышли на улицы после выборов Госдумы только потому, что эти выборы оказались ближайшим по времени к 24 сентября формально важным политическим событием. Не было бы выборов, случилось бы что-нибудь другое. Болотная была предопределена именно 24 сентября и именно в том виде, в каком мы ее знаем, — когда мирные обыватели, в страшном сне не представляющие себе, что такое автозак, и совершенно не готовые прорывать омоновские цепи, собираются на самой бессмысленной площади центра Москвы и не решаются даже сказать вслух, что дело совсем не в выборах.