Двенадцать рассказов-странников - Габриэль Маркес

Священник, который кроме кофе за ее счет велел принести ему еще и рюмку граппы, попробовал убедить, что суждение ее поверхностно. Дело в том, что во время войны была организована очень хорошо действовавшая служба по вылавливанию, идентифицированию и захоронению на освященной земле многочисленных трупов, всплывавших в неапольской бухте.

— Много веков назад, — заключил он, — итальянцы поняли, что жизнь — всего одна, и поэтому стараются прожить ее как можно лучше. Это сделало их характер расчетливым и переменчивым, но зато совершенно излечило от жестокости.

— Пароход даже не остановился, — сказала она.

— Они извещают портовые власти по радио, — сказал священник. — И теперь, должно быть, его уже подобрали и похоронили во имя Божье.

От этого разговора настроение у обоих испортилось. Только закончив есть, сеньора Пруденсиа Линеро заметила, что все столики уже заняты. За ближними столиками молча ели полуголые туристы, попадались и влюбленные парочки, которые, вместо того чтобы есть, целовались. За столиками в глубине, ближе к стойке, местный люд играл в кости и пил бесцветное вино. Сеньора Пруденсиа Линеро поняла, что у нее была одна-единственная причина находиться в такой неприятной стране.

— Как вы думаете, очень трудно увидеть Папу? — спросила она.

Священник ответил, что в летнее время — проще простого. Папа проводит отпуск в Кастельгандольфо и по средам после обеда дает публичную аудиенцию паломникам со всего света. Вход очень дешевый: двадцать лир.

— А сколько он берет за исповедь? — спросила она.

— Святой Отец никого не исповедует, — ответил священник, немного шокированный, — за исключением королей, разумеется.

— Не вижу, почему он должен отказать в этой милости бедной женщине, которая приехала из такой дали, — сказала она.

— А некоторые короли, самые настоящие короли, умерли, так и не дождавшись, — сказал священник. — Скажите: должно быть, великий грех на вас, если вы одна проделали такой путь только ради того, чтобы исповедаться Святому Отцу.

Сеньора Пруденсиа Линеро на миг задумалась, и священник в первый раз увидел, как она улыбается.

— Ave Maria Purisima! — сказала она. — Да мне довольно увидеть его. — И добавила со вздохом, казалось, вырвавшимся из самой души: — Я мечтала об этом всю жизнь!

На самом деле она все еще была напугана, на душе у нее было тоскливо, и хотелось ей только одного — сию минуту уйти, и не только отсюда, но и вообще из Италии. А священник, решив, наверное, что от этой мечтательницы проку больше не будет, пожелал ей удачи и пошел к другим столикам просить, чтобы его Христа ради угостили кофе.

Когда она вышла из таверны, то увидела, что город изменился. Ее удивил солнечный свет в девять часов вечера и испугала гомонящая толпа, которая наводнила улицы, облегченно вздохнув под свежим ветерком. Никакой жизни не было от петардовых выхлопов бесчисленных взбесившихся «весп». За рулем сидели мужчины без рубашек, а сзади — красивые женщины, обнимавшие их за пояс: мотоциклы выскакивали из-за свисавших на крюках окороков и выписывали кренделя меж столиков с арбузами.

В воздухе пахло праздником, но сеньоре Пруденсии Линеро показалось, что катастрофой. Она заблудилась. И вдруг оказалась на какой-то дремучей улице, унылые женщины сидели у дверей совершенно одинаковых домов, мигали красные огни: она содрогнулась от ужаса. Хорошо одетый мужчина с массивным золотым перстнем и бриллиантом в галстуке несколько кварталов шел за ней и о чем-то уговаривал по-итальянски, а потом по-английски и по-французски. Не получив ответа, он показал ей открытку, приоткрыв пакет, который достал из кармана, и ей хватило одного взгляда, чтобы попять: она попала в ад.

Она в ужасе кинулась прочь и, добежав до конца улицы, снова оказалась у моря, вечернего моря, пахнущего протухшими моллюсками точно так же, как в порту Риоачи, и сердце у нее встало на свое место. Она узнала разноцветные отели напротив пустынного пляжа, такси-катафалки, бриллиант первой звезды на огромном небе. В глубине бухты, у мола, стоял одинокий пароход, на котором сеньора Пруденсиа Линеро приплыла, огромный, с освещенными палубами, и она поняла, что он уже не имеет никакого отношения к ее жизни. Она свернула налево, но пройти дальше не смогла — улицу запрудила любопытная толпа, наряд карабинеров сдерживал ее. Вереница машин «скорой помощи» с открытыми дверцами ожидала у здания, где находилась ее гостиница.

Сеньора Пруденсиа Линеро заглянула через чье-то плечо и опять увидела английских туристов. Их выносили на носилках, одного за другим, и все они лежали неподвижно и чинно, так что по-прежнему казались одним многократно повторенным англичанином в парадном костюме, надетом к ужину: фланелевые брюки, галстук в косую полоску и темный пиджак с гербом Тринити-колледжа, вышитым на нагрудном кармашке. А жители соседних домов, глядевшие с балконов, и любопытные, перегородившие улицу, — по мере того как англичан выносили — считали хором, как на ринге. Ровно семнадцать. Их задвинули в машины по двое и увезли под пронзительные, точно военные, завывания сирен.

Оглушенная свалившимся на нее, сеньора Пруденсиа Линеро поднялась в лифте, забитом постояльцами других гостиниц, которые говорили на непонятных для нее языках. Люди выходили на всех этажах, кроме третьего, дверь которого была растворена, все освещено, но никого не было за стойкой и в креслах для ожидания, где совсем недавно она видела розовые коленки семнадцати дремлющих англичан. Хозяйка пятого этажа рассказывала о случившемся крайне возбужденно.

— Все умерли, — сказала она сеньоре Пруденсии Линеро по-испански. — Отравились за ужином супом из устриц. Устрицы в августе, представляете!

Она вручила ей ключ от номера и, уже не глядя на нее, сказала другим постояльцам на неаполитанском диалекте: «А у нас нет столовой, и потому все, кто засыпают у нас, просыпаются живыми!» Снова со слезами, вставшими комом в горле, сеньора Пруденсиа Линеро задвинула все щеколды на двери. Потом придвинула к двери письменный стол и кресло, сверху водрузила сундук, соорудив баррикаду, непреодолимую для ужасов этой страны, где происходят такие страшные вещи. Потом надела свою вдовью ночную рубашку, легла в постель на спину и прочитала семнадцать молитв за упокой души семнадцати отравленных англичан.

Трамонтана

Я видел его только раз, в «Бокаччио», модном барселонском кабаре, за несколько часов до его страшной смерти. Его осаждала ватага юных шведов, пытаясь увезти с собою в Кадакеш — догуливать. Их было одиннадцать, и были они так похожи, что не разберешь, кто из них юноша, а кто девушка: все как один красивые, узкобедрые, с золотистыми волосами. Ему было лет двадцать, не больше. Вороные кудри, бледная гладкая кожа, какая бывает у карибских жителей, которых мамы приучили ходить по теневой стороне, и взгляд арабских глаз, как будто специально, чтобы сводить с ума шведок, а возможно, и некоторых шведов. Они усадили его на стойку, точно куклу-чревовещателя, пели ему модные песенки, прихлопывая в ладоши, и уговаривали поехать с ними. Он, испуганный, объяснял им, почему ехать не может. Кто-то вмешался, крикнул, чтобы они отстали от него, и один из шведов, хохоча, обернулся к заступнику.

— Он — наш, — прокричал он. — Мы нашли сто на помойке.

Мы с друзьями только что пришли в кабаре после концерта, последнего концерта, который давал Давид Ойстрах в Палау де ла Мусика, и у меня мурашки пробежали по коже — до чего безбожны эти шведы. Потому что причины у парня были святые. Он жил в Кадакеше до прошлого лета, по контракту с модным кабачком исполнял там песни антильских краев, пока его не сразила трамонтана. Ему удалось сбежать на следующий день, и он решил, что никогда сюда больше не вернется, есть тут трамонтана или нет, потому что был уверен, что, если когда-нибудь вернется, его ожидает смерть. Этой карибской убежденности не могла понять шайка нордических рационалистов, разгоряченных летней жарой и терпкими каталонскими винами, заронившими в сердца дерзкие идеи.

Я понимал его как никто. Кадакеш — один из самых красивых городков на побережье Коста-Брава и лучше других сохранившийся. Отчасти это объясняется тем, что подъездная дорога к нему идет по узкому карнизу, петляющему над бездонной пропастью, и надо иметь очень крепкие нервы, чтобы ехать по ней быстрее пятидесяти километров в час. Дома всегда здесь были белыми и низкими, в традиционном стиле средиземноморских рыбачьих поселков. Новые дома строили известные архитекторы, блюдя здешнюю гармонию. Летом, когда наваливалась жара из африканских пустынь, находящихся, казалось, непосредственно на противоположной стороне улицы, в Кадакеше начиналось вавилонское столпотворение: туристы со всей Европы три месяца подряд оспаривали свое место в этом раю у местных жителей и тех не местных, которым повезло по сходной цене купить здесь дом, когда это еще было возможно. Однако и весной, и осенью, в пору, когда Кадакеш особенно хорош, никто не перестает со страхом думать о трамонтане, безжалостном и упорном ветре с материка, который, по мнению местных жителей и некоторых наученных горьким опытом писателей, несет семена безумия.