История одной смерти, о которой знали заранее - Габриэль Маркес

ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС

ИСТОРИЯ ОДНОЙ СМЕРТИ, О КОТОРОЙ ЗНАЛИ ЗАРАНЕЕ

Любовная охота сродни надменной — соколиной.

В день, когда его должны были убить, Сантьяго Насар поднялся в половине шестого, чтобы встретить корабль, на котором прибывал епископ. Ему снилось, что он шел через лес, под огромными смоквами, падал теплый мягкий дождь, и на миг во сне он почувствовал себя счастливым, а просыпаясь, ощутил, что с ног до головы загажен птицами. «Ему всегда снились деревья», — сказала мне Пласида Линеро, его мать, двадцать семь лет спустя вызывая в памяти подробности злосчастного понедельника. «За неделю до того ему приснилось, что он один летит на самолете из фольги меж миндальных деревьев, не задевая за них», — сказала она. У нее была прочная репутация правдивого толкователя чужих снов, если, конечно, они рассказывались натощак, но в тех двух снах собственного сына она не угадала рокового предвестья, не заметила она его и в других снах с деревьями, которые он рассказал ей незадолго до смерти.

Сантьяго Насар тоже не усмотрел дурного знака. Он спал мало и плохо, прямо в одежде, и проснулся с головной болью и медным привкусом во рту, но счел это естественными издержками вчерашнего свадебного гулянья, которое затянулось за полночь. Более того, многие, встретившиеся ему на пути с того момента, как он вышел из дому в шесть часов пять минут, и до того, как часом позже был зарезан, точно хряк, припоминают, что выглядел он немного сонным, однако находился в хорошем настроении и всем им как бы невзначай заметил, что день прекрасный. Никто, правда, не уверен полностью, что он имел в виду погоду. Многие сходятся на том, что утро было сияющее, морской бриз продувал банановые заросли, но это естественный ход мысли, поскольку дело происходило в хорошем феврале, которые в те времена еще случались. Однако большинство твердит в один голос, что день был мрачный, небо темное и низкое, густо пахло затхлой водой, а в минуту самого несчастья накрапывал дождь, какой накрапывал в лесу, что привиделся Сантьяго Насару во сне. Я приходил в себя после свадебного гулянья в приюте нашего апостола любви — Марии Алехандрины Сервантес, и с трудом проснулся, когда колокола уже били набат, проснулся, решив, что трезвонят в честь епископа.

Сантьяго Насар надел белые льняные некрахмаленые брюки и рубашку, точно такие же, что были на нем накануне — на свадьбе. Это была его парадная одежда. Если бы не ожидавшийся епископ, он бы надел костюм цвета хаки и сапоги для верховой езды, в чем отправлялся каждый понедельник в Дивино Ростро, животноводческую ферму, которую унаследовал от отца, и теперь управлял ею очень толково, хотя и без особых доходов. Собираясь на пастбище, он цеплял к поясу «магнум-357», стальные пули которого, по его словам, могли перебить хребет лошади. В пору охоты на куропаток он брал с собой прицельное оружие. В шкафу у него хранились «манлихер-шенауэр-30.06», голландский «магнум-300», двуствольный «хорнет-22» с телескопическим прицелом и «винчестер». Он, как и его отец, всегда спал с оружием под подушкой, но в тот день перед выходом из дому он вынул из револьвера патроны, а револьвер положил в тумбочку у кровати. «Он никогда не оставлял его заряженным», — сказала мне его мать. Я это знал и еще знал, что оружие он держал в одном месте, а патроны — в другом, отдельно, так, чтобы никто, даже случайно, не поддался искушению пальнуть в доме. Эту мудрую привычку привил ему отец после того, как однажды утром служанка вытряхивала подушку из наволочки и револьвер, упав на пол, выстрелил: пуля пробила шкаф, прошла стену, с боевым свистом пронеслась через столовую соседского дома и обратила в гипсовый прах статую святого в человеческий рост, стоявшую в главном алтаре церкви на другом конце площади. Сантьяго Насару, тогда совсем еще ребенку, злополучный урок запомнился навсегда.

Последнее, что осталось в памяти у его матери, — как он промелькнул через ее спальню. Он разбудил ее, когда в потемках ванной комнаты на ощупь искал в аптечке аспирин, она зажгла свет и увидела его в дверях со стаканом воды в руке: таким ей суждено было запомнить его навсегда. Именно тут Сантьяго Насар и рассказал ей свой сон, но она не придала значения деревьям.

— Птицы во сне — всегда к здоровью, — сказала она.

Она смотрела на него из гамака, лежа в той самой позе, в какой я нашел ее, сраженную догорающей страстью, когда вернулся в этот всеми забытый городок и попытался сложить из разрозненных осколков разбитое зеркало памяти. Она едва различала очертания предметов даже при свете дня, и на висках у нее лежали целебные листья от головной боли, которую оставил ей сын, в тот последний раз пройдя через ее спальню. Лежа на боку, она схватилась за веревки гамака в изголовье и старалась подняться, а в полумраке стоял запах крестильной купели, который поразил меня еще в то утро, в утро преступления.

Когда я появился в дверном проеме, ей снова на миг почудился Сантьяго Насар. «Вот тут он и стоял, — сказала она. — В белом некрахмаленом костюме — кожа у него была такая нежная, что не выносила шуршания крахмала». Она долго сидела в гамаке, пережевывала зернышки кардамона, пока у нее прошло ощущение, будто сын вернулся. Тогда она вздохнула: «В нем была вся моя жизнь».

И я увидел его. Только что, в последнюю неделю января, ему исполнился двадцать один год, он был стройным и белокожим, с вьющимися волосами и такими же арабскими веками, как у отца. Единственный сын супружеской четы, вступившей в брак по расчету и ни на миг не познавшей счастья, однако сам он выглядел счастливым и при отце, который умер внезапно три года назад, и оставшись вдвоем с матерью, выглядел счастливым до того самого понедельника, до своего смертного часа. От матери он унаследовал инстинкт. А у отца с самого детства обучился владению огнестрельным оружием, любви к лошадям и выучке ловчей птицы; у него же он научился и здравому искусству сочетать храбрость с осторожностью. Между собой отец с сыном говорили по-арабски, но не в присутствии Пласиды Линеро, чтобы она не чувствовала себя обделенной. В городке их никогда не видели с оружием, и только один раз, на благотворительный базар, принесли они своих обученных соколов — показать, что такое соколиная охота. Из-за смерти отца ему пришлось, окончив школу, заняться принадлежащей семье фермой. Сантьяго Насар по натуре был веселым и миролюбивым человеком с легким характером.

В то утро, когда его собирались убить, мать, увидев на нем белый костюм, подумала, что он перепутал день. «Я напомнила ему, что был понедельник», — сказала она мне. Но он объяснил, что праздничный наряд — на тот случай, если посчастливится поцеловать епископский перстень. Она не выказала никакого интереса.

— Да он и с корабля не сойдет, — сказала она. — Благословит издали, для проформы, как всегда, и уплывет своей дорогой. Он этот город ненавидит.

Сантьяго Насар знал, что это правда, но торжественность церковных обрядов завораживала его так, что он не мог устоять. «Это как кино», — сказал он мне однажды. Его мать во всем этом деле с епископом волновало только одно — чтобы сын не промок под дождем, ночью сквозь сон она слышала, как он чихал. Она посоветовала ему взять зонт, но он только махнул ей рукой на прощанье и вышел из комнаты. Она видела его в последний раз.

Виктория Гусман, кухарка, совершенно уверена, что в тот день никакого дождя не было, как не было его весь февраль. «Наоборот, — сказала она, когда я пришел к ней незадолго до ее смерти. — По утрам солнце пекло жарче, чем в августе». Она разделывала к обеду трех кроликов, вокруг ждали, жадно дыша, псы, и тут Сантьяго Насар вошел в кухню. «Лицо по утрам у него всегда было будто ночь не спавши», — вспоминала безо всякой к нему любви Виктория Гусман. Дивина Флор, ее дочь, едва начавшая созревать, подала Сантьяго Насару пиалу с круто заваренным кофе, плеснув туда тростниковой водки, как всегда по понедельникам, — помочь ему одолеть перегрузки минувшей ночи. Огромная кухня, заполненная шепотом огня и спящими на насестах курами, дышала тайной. Сантьяго Насар разжевал еще одну таблетку аспирина и стал пить долгими глотками кофе; он сидел, не сводя глаз с двух женщин, потрошивших у очага кроликов, и не спеша думал. Несмотря на годы, Виктория Гусман замечательно сохранилась. Девочка, пока еще дичок, была подавлена готовыми вот-вот брызнуть жизненными соками. Когда она подошла убрать пустую пиалу, Сантьяго Насар схватил ее за запястье.

— Самая пора тебя объезжать, — сказал он.

Виктория Гусман показала ему окровавленный нож.

— Пусти ее, хозяин, — приказала она серьезно. — Пока я жива, этой воды ты не напьешься.

Ее саму, еще девочку, совратил Ибрагим Насар. Несколько лет он тайком любился с ней в стойлах на ферме, а когда страсть прошла, привел прислугой к себе в дом. Дивина Флор, ее дочь от появившегося позднее мужа, считалась предназначенной для тайного ложа Сантьяго Насара, и эта мысль до времени томила ее и не давала покоя. «Другого, как он, не рождалось на свет», — сказала мне Дивина Флор, теперь толстая и увядшая, окруженная детьми, появившимися от других привязанностей. «Вылитый отец, — возразила ей Виктория Гусман. — Такое же дерьмо». И снова не удержалась от удивления при воспоминании о том, как ужаснулся Сантьяго Насар, когда она вырвала внутренности у кролика и швырнула псам еще дымящиеся потроха.