Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

— Тебе дана неделя сроку. Вызовешь меня через любую из горничных.

Это оказалось почти так, как я и думала. Разве что с небольшими уточнениями. Я думала, что это будет как у всей прочей живности. Я была совершенно уверена, что Грета станет на четвереньки, а повар (это, кстати, оказался тот самый повар Иван) — а повар заберется на нее сзади, как баран на овцу. Но нет, она лежала на спине и высоко задирала ноги, согнув их в коленках и разведя в разные стороны, и даже держала себя за коленки, чтоб ему было удобнее. Носки она так и не сняла, так что я не смогла рассмотреть, какие у нее пальцы на ногах. В общем, совсем неинтересно. Мне показалось, что я просто поставила галочку в конторской книге. Я видела, как наш управляющий, беседуя сначала с дедушкой, а потом с папой, кивает и ставит галочки после каких-то строчек, где много цифр и сокращенных непонятных слов.

Перед отъездом мне надо было еще как следует попрощаться с госпожой Антонеску. Папа сообщил ей о расчете, а я — я об этом, кажется, уже говорила — предложила ей пожить зиму в нашем имении просто так, на всем готовом. Сделать себе такие полугодовые каникулы. Но она отказалась. И, конечно, не только потому, что у нее был роман с Генрихом — папиным камердинером. Наверное, кстати говоря, это был не роман в полном смысле слова.

Так иногда сходятся одинокие люди. Я читала книжки про путешествия, про ученых, которые по нескольку лет жили на безлюдных островах, наблюдая перелеты птиц. Я уверена, что, если б там жили мужчина и женщина, совершенно чужие друг другу, разного происхождения и воспитания и, может быть, даже совсем неподходящих возрастов, все равно у них начался бы какой-то, если так можно выразиться, роман. То есть они бы сошлись от одиночества и безлюдья. Хотя, конечно, и Генрих мог завести себе симпатию среди деревенских девчонок или среди горничных. И госпожа Антонеску могла на время связаться с каким-нибудь более-менее солидным человеком, вроде того же управляющего или его помощника. Но тем не менее получилось так, как получилось. Может быть, для Генриха, который был полудворянин, и для госпожи Антонеску, которая совершенно точно была благородной дамой, — для них горничные и деревенские девчонки, управляющие, счетоводы были кем-то вроде перелетных птиц или морских черепах для ученых-путешественников, живших на безлюдном острове.

Мне хотелось попрощаться с госпожой Антонеску как следует, поблагодарить за уроки, за игры, вообще за все, что она для меня делала. Хотя она, конечно, делала это за деньги и, как иногда замечал папа, скопила себе неплохой капитал — она жила на всем готовом, и одежда тоже была от хозяев, — но все равно, может быть, другая гувернантка была бы гораздо хуже. А госпожа Антонеску была веселая, беззаботная всезнайка. И она все-таки умудрилась выучить меня основам точных и естественных наук, а также двум иностранным и одному мертвому языку, истории и литературе. И все это как бы вприпрыжку, напевая, играя и резвясь.

Я долго искала в голове слова, чтобы поблагодарить госпожу Антонеску, сказать ей что-то важное и красивое.

Сначала я хотела приготовить свою речь на четырех языках — на родном, на немецком и на французском, а завершить это дело чеканной латынью, может быть, даже сочинить несколько гекзаметров. Посоветовалась с папой. Он сказал, что, во‐первых, это надо говорить не вслух, а написать на красивом листе бумаги, чтобы потом отдать госпоже Антонеску, а во‐вторых, это будет красиво, но холодно до бесчеловечности.

— Лучше коротко и своими словами, — сказал папа. — Если ты, конечно, ее на самом деле любишь и на самом деле ей благодарна.

— Конечно, на самом деле! Конечно, на самом! — закричала я и чуть не подпрыгнула на месте. — Ведь госпожа Антонеску почти целых девять лет была мне, как… ну просто как мать!

У папы глаза остановились.

— Странное сравнение, — сказал он.

— Ничего странного. — Я уперлась кулаками себе в бока.

— Плебейские жесты, — сказал папа и двумя указательными пальцами сбросил мои руки с боков. — Что за мужицкие манеры — руки в боки?

— А может быть, мама на самом деле родила меня от плебея? — прошипела я. — От того самого инженера? Или вообще не знаю от кого? И не таскай меня к зеркалу! У половины жителей нашей империи носы с уступчиком внизу.

У папы из глаз вдруг полились слезы.

— Я любил эту женщину, — сказал он — и она любила меня. И от этой любви родился прекраснейший в мире ребенок. Родилась ты — моя Далли. А потом вмешалась, вмешался, вмешались… — Папа как будто бы точно не знал, кто вмешался — судьба, черт или злые люди.

— Неважно, кто вмешался, — сказала я. — Важно, что с пяти лет единственной старшей женщиной в моей жизни была госпожа Антонеску. А единственная старшая женщина, единственная и самая главная — знаешь, как называется.

— А тебе никогда не бывает жалко свою настоящую мать? — спросил папа.

— А ей никогда не бывало жалко меня? — спросила я. — Странная мода — бросать мужа и ребенка. Знать бы — ради чего. Ну сейчас-то хоть скажи мне — ради чего?!

— Не знаю, — сказал папа. — Клянусь тебе, не знаю. Все, что я мог бы сказать, — сплошные домыслы и предположения, помноженные на немножко сплетен. Не знаю, ничего не понимаю. Она женщина с фантазиями — вот что я скажу тебе.

— Но, может быть, поделишься со мной своими домыслами, — сказала я, отойдя от него на два шага, потому что я видела, что он кипит, как чайник, забытый на плите, что вся вода из него уже выкипела и чайник вот-вот распаяется. Я вдруг испугалась, что папа вскочит, закричит и даже ударит меня. — Ну давай! — сказала я. — Домыслы, соображения, сплетни!

Но он вздохнул:

— В другой раз. А госпоже Антонеску просто скажи, просто скажи, скажи что-нибудь. И вообще, — вдруг папа зло заулыбался, — благодарности — это пустое. Благодарным можно быть всей своей жизнью. А если здесь и сейчас, то просто скажи спасибо. А если чувствуешь, что «спасибо» мало, дай денег или подарок подари, который можно превратить в деньги. Вот, пожалуйста, — сказал папа, — коли уж речь зашла. — Он отвернулся к комоду, долго щелкал замками (замки пели и звенели) и вытащил кожаную коробочку, раскрыл у меня перед носом. Там был перстень с большим изумрудом. — Вот, — сказал он, — если ты и в самом деле считаешь госпожу Антонеску матерью,