Закон Моисея - Эми Хармон

затем, как бы я ни любил Джорджию, как бы мысль о разлуке с ней меня ни ранила, я покину этот забавный городишко с его любопытными жителями и их подозрениями, вмешательством в чужие жизни и любовью потрепаться. Двинусь дальше и буду рисовать по пути. Не знаю, как я выживу, но главное – я буду свободен. Настолько, насколько это возможно.

Джорджия поспешила за мной.

– Ты нарисовал моего деда на нашем амбаре. Он умер двенадцать лет назад. Мне было пять. Ты нарисовал молнию на амбаре Шарлотты Баттерс. Во время грозы в нем погиб ее муж. Ты нарисовал мужчину по имени Рэй на доске мисс Мюррей, и я узнала, что ее жениха звали Рэй. Он погиб в несчастном случае за две недели до их свадьбы. Ты разрисовал стены в заброшенной мельнице. Их я тоже видела. Я не узнала лица на портретах, но все те люди тоже мертвы, не так ли?

Я никак не мог ей ответить, не выдав всю правду. Мне хотелось ей рассказать, но я знал, что оно того не стоит. И продолжил идти.

– Моисей! Стой! Пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня снова! – раздраженно воскликнула Джорджия, чуть ли не плача, и я почти видел, как в уголках ее глаз собираются слезы.

Это разрывало мне сердце и пошатнуло волю. Я сделал единственное, что могло заставить ее забыть все вопросы, забыть все сомнения. Что могло заставить забыться нас обоих.

Я позволил ей догнать меня.

А затем повернулся и так крепко ее обнял, что наши сердца прижались друг к другу и забились в едином ритме. Мое стучалось о ее грудь, ее стучалось в ответ, как обычно, бросая мне вызов. Я целовал ее снова и снова, позволяя ее губам очистить мой беспокойный разум, вытеснить все образы из головы, пока не осталась только Джорджия, только ее персиковые поцелуи, лунное сияние и жар между нами. Я коснулся ее тела и согрел руки о кожу, и все вопросы развеялись по ветру. А девушка, которую я нарисовал на эстакаде, подняла голову к небу и оставила нас одних.

Джорджия

Я сбежала из школы до окончания занятий и поехала на Миртл к эстакаде, чтобы посмотреть на картину Моисея при дневном свете, пока ее не закрасили. Она была так прекрасна. Девушка улыбалась неизвестному воздыхателю, ее лицо было поднято к солнцу, волосы развевались вокруг плеч. Когда я увидела ее впервые, то чуть не приревновала, и теперь мне стало стыдно за свою мелочность. Но Моисей видел ее такой. Я не знала, как это возможно. Он – художник, а она – его муза, пусть и на короткий промежуток времени. И мне это не нравилось. Я хотела быть его единственной. Чтобы только мое лицо витало в его голове.

Я села и долгое время смотрела на смеющуюся девушку на одиноком тоннеле, воскрешенную при помощи баллончиков с краской и гениальности современного Микеланджело. Или Ван Гога. Вроде же Ван Гог был сумасшедшим? Девушка на рисунке выглядела такой живой, что я не могла поверить в ее смерть. Но Моисей сказал, что ее уже нет в живых. От этой мысли мой желудок сжался, а ноги стали ватными. Не потому, что она мертва, – хотя это само по себе ужасно, – а потому, что Моисей это знал. Глядя на портрет, никто бы и не подумал, что Моисей насмехался над чьим-то горем или что его творение имело жестокий характер. Но это было странно. Никто не знал, как к нему относиться. Он никогда не отрицал своих поступков, но и не пытался оправдать их.

А прошлой ночью… Прошлой ночью я была напугана, рассержена и сбита с толку. Он казался таким недоступным. Таким отрешенным. Это бесило меня до скрежета зубов! И когда Моисей внезапно повернулся и поцеловал меня, прижимая к себе так крепко, что между нами не осталось пространства… что-то во мне сдалось. А затем он скинул пальто на землю, и мы легли сверху, сливаясь губами, сплетаясь руками, снимая обременительную одежду, чтобы явить под ней то, что не давало нам быть вместе. Я не возражала, и он не останавливался.

Я выросла на лошадиной ферме. У меня было очень четкое и наглядное представление о принципах этого акта. Но ничто не могло подготовить меня к наплыву чувств, желания, возбуждения, силы, к этой сладкой агонии. Мы были так поглощены происходящим, этим примитивным, но чувственным действом, что наши сердца словно превратились в метроном, отмечающий время и этот момент. Меня переполняло восхищение, и я не могла отвести от него глаз. Не могла даже закрыть их.

– Моисей, Моисей, Моисей, – кричало мое сердце, и губы эхом вторили ему.

Его глаза были так же расширены, как, наверное, и мои, дыхание выходило рывками сквозь приоткрытые губы, прижатые к моим. Мы сомкнулись руками и взглядами. Наши тела двигались в едином ритме – таком же древнем, как земля, на которой мы лежали.

Я достаточно хорошо себя знала, чтобы понимать – позже мне будет стыдно за свою несдержанность. Противно от бетонных сооружений неподалеку, заваленных мусором, и от сорняков под моей спиной. Знала, что еще не скоро смогу посмотреть в глаза своему отцу. Но я также знала, что этот момент был абсолютно неизбежен. Я стремилась к нему с той секунды, как увидела Моисея. Мои родители были верующими, набожными людьми. Раньше я и себя такой считала. Я с детства еженедельно ходила в церковь и знала, что похоть – это грех. Но никто мне не говорил, что она приносит столь приятные ощущения. Никто не говорил, что противиться ей все равно что дышать через соломинку. Бесполезно. Невозможно. Нереалистично.

Поэтому я откинула соломинку и вдохнула полной грудью воздух, пропитанный запахом Моисея. Вдыхала его жадными глотками, не находя в себе сил, чтобы помедлить или сосредоточиться на чем-либо еще, кроме как на следующем вдохе.

Может, мне стоило держаться от него подальше. Но прошлой ночью я не смогла. И сидя в тусклом свете октябрьского денька, глядя в глаза девушке, которую нарисовал мой возлюбленный, – юноша, завладевший мной душой и телом, – я об этом жалела.

Глава 8. Моисей

Полиция устроила мне допрос из-за картины. Уже не в первый раз. Я ничего им не сказал – попросту было нечего, как и им было нечего мне предъявить. По правде говоря, я не знал подробностей – только то, что Молли уже не живец. Живые не посещали меня в любое время дня и ночи и не вторгались в