Исповедь королевы - Виктория Холт

Она рассказала мне, как в тот день она пришла в кабинет своего отца, чтобы попрощаться с ним, и как он плакал, увидев ее в придворном наряде.

— Я впервые надела тугой корсет и длинное платье с кринолином. Мое бледное лицо было покрыто румянами и пудрой. Это было необходимо как неотъемлемая часть придворного этикета, обязательного даже для такой скромной особы, как я.

— Этикет! — пробормотала я. Мои свободные и непринужденные манеры шокировали ее, а я засмеялась.

— Мой отец — очень благоразумный человек. Теперь я понимаю это лучше, чем раньше. Он сказал мне: «Принцессы полностью используют твои таланты. Великие люди умеют снисходительно расточать похвалы, но не позволяй, чтобы их комплименты вызвали у тебя излишнюю гордость. Будь настороже. Как только на тебя обратят слишком большое внимание, можешь быть уверена, что сразу же приобретешь врагов. Клянусь, если бы я только мог найти для тебя другую работу, я ни за что не стал бы подвергать тебя опасностям жизни при дворе».

Я находила очаровательной ее манеру произносить слова. Она рассказывала о дне своего появления при дворе. Тогда двор был в трауре по королеве Марии Леджиньске. Во внутреннем дворе стояли кареты, запряженные лошадьми, над которыми колыхались большие черные перья, с пажами и ливрейными лакеями с их украшенными блестками черными бантами. Королевские апартаменты были задрапированы черной тканью, а кресла закрыты накидками, украшенными траурными черными перьями.

Жанна Луиза заставила меня по-новому взглянуть на короля, заметив как-то:

— Он самая внушительная фигура, которую я когда-либо видела. Пока он говорит с тобой, его глаза все время прикованы к тебе.

Я кивнула, соглашаясь с ней.

— Несмотря на красоту его черт, он внушает нечто вроде страха.

— Я не чувствовала никакого страха, — импульсивно отреагировала я.

Она улыбнулась своей тихой спокойной улыбкой.

— Ведь вы — дофина, мадам. А я — всего лишь чтица.

— Говорил ли он с тобой?

— Да, дважды. Как-то утром, когда он собирался ехать на охоту, я была в апартаментах принцесс. Он пришел к мадам Виктории и спросил меня, где Coche. Я была смущена, так как ничего не знала о прозвищах, которыми он их называл. Потом он спросил, как меня зовут. Когда я назвала свое имя, он произнес: «А, вы — чтица! Меня уверяли, что вы очень ученая и знаете пять языков».

— Тогда два, sire[30], — ответила я.

— Какие? — спросил он.

— Английский и итальянский.

— Свободно?

— Да, сир.

Тогда он разразился смехом и сказал:

— Этого достаточно, чтобы свести мужа с ума!

Вся свита смеялась надо мной, и я была очень смущена.

— Да, не слишком любезно с его стороны, — заметила я и взглянула на нее изучающе. Едва ли ее можно было назвать хорошенькой в ее простом платье, и я предположила, что он нашел ее непривлекательной.

В другой день, когда она читала тетушкам, король пришел навестить их. Она поспешно удалилась и осталась ждать в прихожей. Там ей нечем было заняться, и она развлекалась тем, что кружилась в своем придворном платье с кринолином, а потом вдруг падала на колени, чтобы с восторгом наблюдать, как ее нижняя юбка из розового шёлка кружится вокруг нее. В разгар всего этого веселья вошел король. Он был поражен, увидев, что эрудированная маленькая чтица ведет себя как ребенок. «Советую тебе послать обратно в школу чтицу, которая делает такие глупости!» — сказал он Аделаиде. Еще раз бедная Жанна Луиза была сконфужена. Жаль, что ей не приходилось встречаться с королем, когда у него было хорошее настроение, как мне, подумала я. Мне казалось, что она чересчур критически относится к нему. Естественно, она старалась не выдавать мне своих чувств. И как она была права! Несомненно, она знала, что я проболтаюсь об этом, и была осторожна. Какое-то время спустя, когда короля уже не было, она рассказала мне, что он поставил поблизости от своих апартаментов в Версале treduchet[31], ловушку для птиц, а позже предавался утехам в своем небольшом серале в Парк-а-Сёрф, куда мадам де Помпадур доставляла для его развлечения юных девушек моего возраста. Позже ту же самую обязанность стала выполнять мадам Дюбарри. Если бы я знала обо всем этом тогда, я могла бы лучше разобраться в том, что он за человек.

Было еще кое-что, о чем она рассказала мне много позже и что мне было бы полезно знать в то время. Но смогла бы я как-то использовать это знание? Сомневаюсь в этом. Жанна Луиза всегда чувствовала необходимость записывать рассказ о событиях прошедших дней. Вот что было записано у нее в дневнике и что она рассказала мне:

«Я слышала, как мой отец сравнивал французскую монархию с прекрасной античной статуей. Пьедестал, поддерживающий эту статую, разрушился, и очертания ее исчезли под слоем растений-паразитов, которые постепенно полностью покрыли ее. «Но где найти скульптора настолько искусного, чтобы он мог отреставрировать пьедестал, не разбив статую?» — говорил он».

Если бы она рассказала мне об этом в то время, я бы не поняла, что она имеет в виду. Годы спустя, когда в стране воцарился террор, я стала понимать ее даже слишком хорошо.

Меня очень интересовала мадам Луиза, четвертая тетушка, с которой я познакомилась еще до прибытия в Версаль, когда останавливалась в монастыре кармелиток в Сен-Дени.

Мадемуазель Жене рассказывала мне:

— Обычно я читала ей по пять часов в день, и мой голос часто выдавал усталость моих легких. Тогда принцесса готовила для меня eau sucre[32], ставила ее передо мной и просила прощения за то, что заставляет меня так долго читать. По ее словам, она сама себе наметила целый курс определенного чтения и хотела, чтобы я читала ей книги о разных странах, потому что знала: когда она уйдет в монастырь, ей разрешат читать только религиозные труды. Однажды утром мадам Луиза исчезла, и я узнала, что она уехала в монастырь Сен-Дени.

— Вы скучали о ней, мадемуазель?

— Да, я очень скучала, мадам. Я любила мадам Луизу. Она была…

Я лукаво взглянула на нее. Я знала, что она собиралась сказать, что мадам Луиза была самая благоразумная, самая здравомыслящая из тетушек. Но, конечно, она вовремя замолчала.

— Продолжайте, — приказала я.

— Мадам Аделаида рассердилась. Когда я сообщила ей, что мадам Луиза уехала, она спросила: «С кем она уехала?» Она подумала, что та уехала с любовником.

— Да, это в ее духе. Она любит все излишне драматизировать. А уехать с любовником, по ее мнению, видимо, гораздо более драматично, чем уйти в монастырь. Зато у тебя стало меньше работы.

— Я опасаюсь, что мадам Виктория последует примеру Луизы.

Я кивнула. Моя маленькая чтица тем самым ясно дала мне понять, что из трех тетушек она больше всех любила Викторию.

— Я сказала мадам Аделаиде, что боюсь этого, но она рассмеялась и заявила, что Виктория никогда не покинет Версаль, потому что слишком любит еду и свою кушетку.

Мне было очень неприятно, что мадемуазель Жене и аббат Вермон не выносят друг друга. Все же я решила оставить ее у себя и, возможно, когда-нибудь даже отбить ее у тетушек, чтобы она служила только мне одной. Но это произойдет много позже.

Так проходила моя жизнь в Версале в те месяцы. Моя дружба с принцессой де Ламбаль становилась все крепче. Письма от моей матушки приходили регулярно. Часы, которые я проводила с аббатом, когда он пытался развивать мой ум, мои беседы с Мерси, с помощью которых граф старался повлиять на мое поведение, близкие отношения с моими тетушками, дружба с королем, кокетство с Артуа — все это продолжалось, как и прежде. Но вдобавок ко всему этому усиливалась моя любовь к мужу. Однако, поскольку мы были у всех на виду и слишком хорошо знали, что за нами постоянно наблюдают, у нас было мало шансов изменить положение вещей.

Мы даже ели на публике — обычай, который я ненавидела. Однако никто, кроме меня, кажется, не возражал против этого. Наоборот, люди ждали этой церемонии и даже специально приезжали из Парижа, чтобы посмотреть на нас и на то, как мы едим. Мы были чем-то вроде животных в позолоченных клетках.

Когда наступало время обеда, люди обычно приходили посмотреть, как мой муж и я едим суп, затем спешили увидеть, как принцы едят bouilli[33], потом были вынуждены, запыхавшись, бежать, чтобы стать свидетелями того, как мадам принимают десерт. Мы были для людей своего рода увеселительным зрелищем.

Особый подвиг короля за столом заключался в том, что он очень ловко умел разбивать кончик яйца одним ударом вилки. Об этом говорили повсюду: и в Версале, и в Париже. Из-за этого он был обречен постоянно есть яйца, чтобы не разочаровать людей, пришедших посмотреть, как он совершает этот свой подвиг. Поскольку король отказывался ехать в Париж, чтобы увидеть свой народ, народ сам приезжал в Версаль, чтобы посмотреть на него. Хотя, вполне возможно, они приезжали только для того, чтобы увидеть этот его фокус с яйцом. Он исполнял его виртуозно! Но для меня самым удивительным в этом представлении было то, как король вел себя: так, словно был абсолютно один, в точности как актер на сцене, совершенно не обращающий внимания на присутствие зрителей.