Прыжок в послезавтра - Петр Воронин

Валентин кивнул: вся история была полна такими примерами… Интервенция стран Антанты против Советской России, нападение фашистов на Советский Союз – это уже часть жизни его родителей и жизни самого Валентина.

Он вспомнил ночь расстрела.

Их было двадцать четыре, а он, Валентин, двадцать пятый. Черные силуэты эсэсовцев застыли напротив них.

А потом – свет автомобильных фар в глаза, мертвенно поблескивающие автоматы, вскинутые теми, в черных мундирах, и удар в грудь, опрокинувший землю и небо…

Эсэсовцев, стрелявших в партизан и в него, в мальчишку, послала страна первоклассной индустрии. Дойчланд, Германия. Гитлер воспитал миллионы убийц, уничтожавших все на своем пути. Памятниками их позора стали Освенцим и Майданек. А разве гитлеровцы одиноки? Бомбы на Хиросиму и Нагасаки сбросили выкормыши иной и тоже высокоиндустриальной, “цивилизованной” страны. Вьетнам жгли напалмом опять же не гитлеровцы… Вспомнилось, что были садисты, испытывавшие наслаждение при виде страданий. Были бандиты, считавшие убийство своим ремеслом. Были… Были… Селянину стало не по себе от собственных мыслей – таким уродливо беспощадным предстал перед ним старый мир. Он боялся поднять глаза на Локена Палита, Халила и особенно Элю. Впрочем, Эля знает все и сама.

Селянин вздохнул и начал рассказывать. Когда он кончил, Локен Палит опять, как и в начале встречи, попросил прощения.

– Я подозревал, что все это бесчеловечно. Однако я не предполагал, что настолько бесчеловечно, а порой и бессмысленною.

А вслед за ним заговорил Халил:

– Расизм, бандиты, садизм, прибыли монополии… Неужели и эта, неизвестная нам, цивилизация послала разведчиков-убийц и пришлет новых? Почему не отвечаешь, отец?

– Мне нечего ответить, Халил. – Локен Палит поднялся. Еще раз предостерегаю: никому ни звука! Всемирный Совет оповестит людей, когда все будет однозначно установлено. Горько думать, что разум схватится в единоборстве с разумом же… А ты, Валентин, знакомься с Землей. Она прекрасна, поверь. На моей Родине в Индии под ноги дорогому гостю бросают цветы. Пусть же и твой путь будет усыпан цветами.

ЗАЧЕМ ТЫ ЕСТЬ, ЧЕЛОВЕК?

Однако в этот день у Селянина с его друзьями дальняя поездка сорвалась. Не только потому, что они был л расстроены разговором с Локеном Палитом, хотя было и это. Поездку отложили прежде всего потому, что против нее возражал профилактор Чичерин. Эля попыталась било заспорить. Филипп непреклонно повторил:

– У нашего брата Валентина индекс ноль-один. На сегодня ему сверхдостаточно переживаний. У тебя, Эля, тоже повышенная нервозность. Я, к сожалению, не могу судить о причине.

– При чем здесь я? Речь не обо мне…

– Конечно, – упрямо продолжал Филипп. – А все равно тебе тоже надо быть поосмотрительней, не говоря уже о Валентине. И твои неприятности…

– Не надо об этом!.. И потом мы же хотели в гости к моей подруге. Она милая и добрая.

Разговор шел по микростанцпям, но слушали все четверо. Валентин – с невольной встревоженностью за Элю.

Он не смел расспрашивать девушку. Особенно после вчерашнего вечера, когда стало ясно: нет, не он нужен ей. А Филипп настаивал на своем.

– Знакомств тоже сверхдостаточно, Эля. Пусть и с твоей доброй и милой подружкой. А если не сидится на месте, слетайте, например, в горы или на море. Прошу без новых, знакомств. На сегодня хотя бы.

Он и вправду был человеком дела, Филипп Чичерин. Спорить с ним было бесполезно. Селянин вымученно усмехнулся:

– Теперь что же – медики главные притеснители на Земле?

– Счастлив слышать тебя! – откликнулся Филипп. – Однако с индексом ноль-один не шутят. Предельная осторожность в нервных нагрузках – вот главное требование при этом индексе. Дальняя поездка невозможна. Не разрешаю.

– А дышать позволишь? – не без иронии спросил Валентин.

Однако Чичерин не уловил или не принял ее.

– Дыши себе на здоровье! Морским воздухом хорошо бы. Эля, Халил, слетайте на море, к дельфиньим островам. Близко и полезно.

Это становилось уже несносным. Валентин в сердцах заявил, а не плюнуть ли на все предостережения и не отправиться ли, куда задумано, однако теперь уже и Халил стал уверять, что дельфиньи острова – это замечательно, он и сам не прочь побывать там.

Эля промолчала.

– Значит, летим, да? – обрадовался Халил. – Поднимемся в ангар или вызовем “пчелок” сюда?.. Я бы вызвал. Ничего интересного в ангаре не увидишь, Валентин, дорогой. Только ячейки с “пчелками”. Но ты их уже видел.

– Хотелось бы поближе рассмотреть…

– Рассмотришь и пощупаешь, дорогой. Мы как раз на “пчелках” и полетим… А больше ничего примечательного в ангаре нет. Разве что не скучают старички-аэробусы, очень неуклюжие аэробусы. Десять тысяч человек поднимает каждый. Устарелая конструкция, дорогой. Только во Всемирном Совете и остались такие. На Земле уже давно так: устарелыми конструкциями дольше всех пользуются члены Советов. Знаю, было иначе. Но всегда ли справедливо иначе?.. А я не люблю аэробусов, ни старых, ни новых. Слишком спокойно и комфортабельно, никакого ощущения, что летишь. Предпочитаю на одиночном многокрыле, на “пчелке”: сам хозяин, хочу вверх, хочу вниз, хочу лежа на боку. Красиво, весело!.. Не обижайся, дорогой, что я и сейчас так… Ангар! Ангар! – принялся вызывать Халил. Одиночную и парную “пчелки” в квартиру моего дорогого друга Валентина, секция сто семнадцать “А”…

Не прошло и минуты, как за окном повисли в воздухе два аппарата-многокрыла. По бокам у них трепыхали сотни небольших прозрачных в махе крылышек, и внешне аппараты были, действительно, похожи на пчел.

Внезапно многокрыл покрупнее тюкнулся в стену-окно и сквозь мгновенно возникшее овальное отверстие проник в комнату. В лицо и грудь Валентина со слабым шорохом ударила струя воздуха. Но и только. Вероятно, крылышки махали с такой частотой, что звук был уже за пределами человеческого слуха, став ультразвуком. А мотор… В привычном для Селянина понимании не было у “пчелки” мотора. Вот она биологизированная техника!

Между тем многокрыл опустился на пол и откинул, приглашая садиться, дверцу-колпак.

Однако Валентин не тронулся с места. Вчера вечером, во время праздничной феерии, он восхищался такими же “пчелками”, от которых бы замерло в зависти сердце любого воздушного аса его времени. Сознавая все это, он все же не мог доверить свою жизнь похожему на глубокое корыто сооружению. “Пчелка” не более, чем на метр, возвышалась над полом, и длина ее – между креслицами в носу и у кормы – только-только не столкнуться коленями. Однокрыл-одиночка, висевший в воздухе за стеной-окном, был еще крохотнее.