Милый Эп - Геннадий Михасенко

– Эп, я, наверное, дура, – прошептала она, глянув на меня снизу; я увидел слезы в ее глазах и сам, ощутив внезапное жжение под веками, присел перед нею на корточки, придерживаясь за ее колени. – Конечно, дура, – уверенней добавила она, – но я хочу, чтобы ты был только моим!.. А ты хочешь, чтобы я была только твоей?

– Хочу, – еле слышно ответил я.

– Ну и вот. Поэтому не сердись.

– Я не сержусь.

– Да? – Валя несмело улыбнулась и вытерла пальцами глаза. – А скажи это по-английски.

– Не знаю.

– Ты учил сегодня?.

– Учил.

– Тогда скажи что-нибудь по-английски.

– I want to kiss you. (Я хочу поцеловать тебя).

Я с тихой настойчивостью потянул ее к себе. Валя опустила на мое плечо руку и опять спросила:

– А ты правда не целовался с Леной?

– Правда.

– Что «правда»?

– Не целовался. Ну, как же я мог?.. И почему ты так легко говоришь это слово?

– Какое?

– «Целоваться».

– А как же его говорить?

– Не знаю, но я боюсь его…

– Ты-то боишься?.. А кто начал, а?

– Я, но… не говорил. Я написал.

Валя посерьезнела, вглядываясь в меня с новым вниманием.

– И потом не говорил… И даже сейчас сказал по-английски!

– Ну, ну! А я, значит, легко болтаю! Я, значит, легкомысленная болтушка, так, Эп? – Я замотал головой. – Нет, ты именно так и думаешь!.. Хорошо же, тогда я и тебя сделаю легкомысленным! – заявила она и бросила вторую руку на мое плечо. – Скажи: «Я хочу…»

– Я хочу…

– «… поцеловать тебя!»

– … поцеловать тебя! – без промедления повторил я.

– Ну, вот, теперь и ты болтун! И мы равны!.. Ох, Эп! – легко вздохнула Валя и стрельнула взглядом через мое плечо. – А Пушкин-то подглядывает!

– Он не осудит! Он сам это любил.

Валя осторожно подалась ко мне, и я коснулся губами ее холодных губ. И комната вдруг вспыхнула от солнечного света. Мы вскочили, как застигнутые врасплох… Это кончилась гроза, и от освобожденного солнца с вороватым сожалением отползали последние обрывки туч.

Глава семнадцатая

Валя охотно согласилась заполнить анкету и даже ладони потерла, ну, мол, сейчас я тебя насквозь разгляжу, хотя я и так был перед нею как стеклышко. Она села в кресло за журнальный столик, я – на диван. Мне был приятен этот миг, приятно было сознавать, что вот я, Аскольд Алексеевич Эпов, до сих пор живший сам в себе, открываюсь для других.

С вопросами я столько навозился, что все ответы я выдавал без задержки. Если мой ответ совпадал с Валиным, она удовлетворенно кивала, если нет – вскидывала брови.

– Твой любимый классический поэт?

– Пушкин.

– Так… А современный?

– Пушкин.

– Ты что, Эп, современных не читаешь?

– Не почитаю.

– Значит, не дорос еще.

– От Пушкина-то дорастать?

– Ладно-ладно, оставайся со своим Пушкиным, – сдалась Валя. – Твои любимые предметы?

– Математика и физика.

– Так… Нелюбимые?

– Один русский.

– Ой ли? – усомнилась Валя. – А английский?

– М-м…

– Не бойся, не обижусь.

– Я не боюсь. Просто мне стало интереснее. Нет, правда! Кстати, переведи одну фразу!.. Сейчас… М-м, ага! Here’s a health to thee Mary!

– Твое здоровье, Мери.

– Правильно! А знаешь, откуда это?.. Эпиграф к стихам Пушкина:

Пью за здравие Мери.Милой Мери моей.Тихо запер я двериИ один без гостейПью за здравие Мери.

У меня даже мысль появилась – выбрать из Пушкина все на английском языке, так, для интереса, хотя кто-то, наверно, давно уже выбрал и, может быть, даже защитил диссертацию.

– Эп, я же говорила, что в тебе спит англичанин и что я разбужу его! Кажется, разбудила.

– А знаешь, Валя, он, по-моему, не спал, а дремал. Еще до тебя я Вовке Желтышеву придумал кличку Елоу. Все подхватили, но, конечно, на русский лад – Еловый!

Валя засмеялась, но тут же нахмурилась.

– Ага, значит, ты сам дремал, сам проснулся, а я тут ни при чем? – спросила она.

– Ну, что ты!.. Без тебя я бы, может, так и умер в полудреме! – признался я, и Валя просияла. – Кстати, я и тебе прозвище нашел – «Буллфинч».

Действительно, я прямо спятил с этим английским. Ложусь с ним и встаю, ем и пью, кричу и пою, даже спорю по-нерусски с Мебиусом. О том, что я все хватаю на лету, Валя сказала в тот раз нарочно, для родительского успокоения, она и сама еще не знала, как я потяну лямку, но скажи она это теперь – была бы права. Во мне вдруг пробились какие-то неведомые родники, просветленно-жгучие, и били без устали, освежая и обновляя меня. Казалось бы, ну что можно успеть за считанные дни, а вот успел!..

Анкетный свиток развивался дальше.

– О, приготовься, Эп! – оживилась Валя и впилась в меня лукавым взглядом. – Есть ли у тебя подруга?

Я гмыкнул и спросил:

– А ты как думаешь?

– Эп, не юли!

– Кажется, есть.

– Так и писать – «кажется»?

– Не знаю.

Валя испытующе посмотрела на меня, печально-осуждающе качнула головой и написала: «есть» – без «кажется». Слабый я человек: во мне что-то дрогнуло, и к векам мгновенно подступил влажный жар. А Валя продолжала:

– Куришь? Нет, – сама же ответила она. – Пьешь? Нет.

– Пью.

– Как пьешь?

– Как нальют: полстакана – полстакана, рюмку – рюмку. По праздникам, конечно.

– Ну и пьяница – насмешил! – развеселилась Валя. – По праздникам и я пью. Это не считается.

– А мы решили считать.

– Тогда у вас все алкоголиками будут.

– Вот и проверим.

– Ох, и влетит вам!.. Ну, ладно, поехали дальше… Хочешь ли ты оставить школу?

Сейчас острота этого вопроса притупилась, а последние дни все больше убеждали меня в том, что десятилетку оканчивать надо, иначе можно вывихнуть свою жизнь, но тут я решил проверить Валю и твердо ответил:

– Хочу.

– Эп, да ты что! – валя бросила ручку и выпрямилась. – Хочешь остаться со свечным огарком, как говорила Римма Михайловна?

– У нее же мрачный взгляд.

– Но и точный!.. Я это поняла! А в точности всегда, наверно, есть доля мрачности.

– А тебе ни разу не хотелось бежать из школы?

– Наоборот! Мне всегда хотелось бежать в школу, и только в школу, чтобы, кроме уроков, ни о чем не заботиться, а уроки для меня делать – это семечки щелкать! – Валя уже отвлеклась от моих дел и подключила свои переживания. – Правда, Эп! Та, будущая самостоятельность меня пугает!.. А вдруг это будет очень трудно? Вдруг я не справлюсь?

– Не пугайся, у тебя не будет самостоятельности, – сказал я, чувствуя, что готовлюсь к сальто-мортале.

– Почему это?

– Выйдешь замуж – и все! – крутанул я.

– А замуж – это что, не самостоятельность?

– Нет.

– Ух, ты, какой философ!

– А что, вон Евгений Онегин был философом в осьмнадцать лет, – напомнил я, возвращаясь в свой диапазон. – Мне вот-вот шестнадцать, пора начинать философствовать.

– Как, Эп, тебе разве будет шестнадцать? – удивилась Валя.

– Да, – печально подтвердил я. – Я с пятьдесят седьмого.

– А я с пятьдесят восьмого, и мне в июле будет уже пятнадцать, – радостно сообщила Валя.

– Дитя!.. А что было в пятьдесят восьмом?

Валя задумалась.

Конечно, сам по себе год рождения человека ничего не значит для его жизни. Например, отец мой родился в год смерти Репина, а мама – в год смерти Горького, но папа не стал художником, а мама не стала писателем. А я вот появился на свет вечером 3 октября 1957 года, а 4 октября у нас запустили первый искусственный спутник Земли – как бы в честь меня. Это ли не намек на мое будущее? И я, полюбив физику с математикой, действительно рванулся туда. Пусть это смешно и даже глупо – стыковать случайные вещи, ведь в том же октябре родились еще тысячи самых разных людей, в том числе и ненавидящих физику с математикой, но уж очень хотелось увязать свою судьбу с мировыми событиями.

– Не помню. А зачем?

– Да так.

– Ой, темнишь, Эп! – Валя погрозила мне пальцем. – Или это и называется философствовать?.. А знаешь, мне иногда кажется по твоим глазам, голосу, мыслям, что ты взрослый и только прикидываешься мальчишкой. Правда, правда!

– А это плохо?

– Наоборот! Приятно иметь другом мальчишку и взрослого в одном лице. Как-то надежнее, – прошептала Валя. – Стой, а почему ты не в девятом?

– Я долго во втором классе проболел… Как подумаю, что остался бы всего год, так аж зубы ломит!

– Ничего, Эп, два года – тоже пустяк! Выдюжишь! Я тебе не дам скучать! – загадочно щурясь и подбадривающе кивая, сказала Валя. – Так я пишу «нет»?

– Если очень сильно попросишь.

– Ух ты, хитрый! Для него же – и еще просить! – легонько возмутилась она, но подошла ко мне, прижала мою голову к своему животу и, гладя ее, словно котенка, ласково заприговаривала: – Эпчик, миленький, хорошенький, пригоженький, не бросай школу, а то дурачком станешь, бякой, никто тебя любить не будет! – Я млел, улыбаясь и закрыв глаза: значит вот какая тут нужна шоколадка! – Хватит?