Милый Эп - Геннадий Михасенко

Глава шестнадцатая

Вчера мать с отцом ходили в гости, вернулись в двенадцатом часу, и я, поняв по устало улыбающимся лицам, что им не до анкет, даже не заикнулся о них да и свою не заполнил. Проштрафилось полкласса. Срок оттянули до завтра. Собравшись было корябать ответы левой рукой, чтобы обеспечить анонимность, я внезапно сообразил, что все это может написать Валя – тем более что секретов от нее у меня не было. Валя предупреждала, что сегодня немного задержится, но шел уже пятый час… Я копался в телевизоре, который в последнее время бессовестно бросил, как и однорукого беднягу Мебиуса. Я все бросил, кроме английского. Вот и сейчас маг работал, два голоса разыгрывали на английском языке сцену в продовольственном магазине. Сначала я ничегошеньки не улавливал, а по совету Вали просто привыкал к чужим звукам, потом стали прорезаться знакомые слова: «колбаса», «цена», «чек», всякие любезности, – наконец при пятом прослушивании понял почти все и сам вклинился в разговор.

Вдруг откуда-то донесся глухой раскат.

Я выглянул в окно и обмер.

Из-за ломаного горизонта дальних новостроек, со стороны Гусиного Лога на город наползала необъятная фиолетово-синяя туча. Она еще не созрела, в недрах ее клубились и медленно перемещались первобытные массы, мелькала трусливая белизна, но синь мрачно заглатывала ее, на глазах темнея, тяжелея и угрожающе спускалась вниз.

Шулин как в воду смотрел.

Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти придет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.

На улице потемнело.

Закрыв окна и желая по наущению Авги стать счастливым, я разделся до плавок, выскочил на балкон и поднял лицо ко вздыбленным лохматым тучам.

Самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог – гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь.

Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки, тряпки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, – по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась.

С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул – Валя! В пять она должна приехать и, похоже, не из дома – значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, я уже летел по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью, нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке.

– Эп! – раздалось вдруг.

– Валя!

Моя Валя – как я и думал, без плаща и зонтика – обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.

– Эп, молодчина!.. Ой, да ты голый!

– В плавках. Некогда было.

И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись – я ее за плечи, она меня за пояс – и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая.

Мы еще ни разу не ходили вот так, тесно прижавшись друг к другу всем боком, от плеч до бедер. Мы вообще мало прогуливались, да, и, гуляя, сцепляли только пальцы. Я мельком подумал, что уж не первое ли это счастье, принесенное грозовым омовением?.. И в подъезде мы не сняли плаща, а так и поднимались – молча обнявшись и в ногу. Лишь в коридоре Валя выскользнула, а я, вдруг устыдившись своей пляжности, плотно запахнулся. Вид мой, наверно, был карикатурен – косматая голова да две худые голые ноги, – и Валя тихонько рассмеялась, но тут же обхватила меня за шею. Мои руки нерешительно выползли из-под плаща и сошлись у нее за спиной. Такого тоже пока не случалось, чтобы в первый миг встречи мы были как в миг последний. Наши свидания всегда начинались робко и скованно. А тут, видно, гроза повлияла. Валю тоже омыло, лицо ее было мокрым, и я стал осторожно целовать его, собирая губами дождевые капли. Она не открывала глаз, а только поворачивалась, улавливая, где лягут мои поцелуи. А капли все катились и катились из волос… А когда – после тысячи поцелуев! – лоб ее, щеки и подбородок высохли, я скользнул к уху и к шее. Валя замерла, сбив дыхание, потом медленно разняла руки и, уперев их мне в грудь, прошептала:

– Эп, милый, ты замерз… Оденься…

– Да, да, – бессильно вымолвил я, почувствовав такую слабость, как будто неделю не ел.

Взяв с дивана штаны и рубашку, я заперся в ванной и минут пятнадцать сидел под горячим душем. Сначала меня била дрожь, потом тело стало успокаиваться. От круглого зеркала, которое из-за натыканных вокруг него лепестков-шпаргалок походило на ромашку и к которому с тыла был приделан динамик, брызнули «Червонные гитары», и я стал одеваться, сильный и ловкий, как прежде.

Музыка гремела во всех комнатах: Валя научилась управлять моей механизацией. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и задумчиво обметая губы кончиком косы. Привычно взглянув на меня, искоса и чуть исподлобья, она выключила магнитофон и внезапно спросила:

– Эп, а что это за Лена?

– Где?

– А вот.

Валя взяла с колен измятую многочисленными сгибами бумажку и помахала ею. Это была записка, которую мне передала сегодня Садовкина. Наташка даже пожурила меня, мол, что я сделал с ее подругами – одна приветы передает, другая шлет записки. Я только польщенно улыбался. Меня открыли! Наконец-то!.. Лена писала, что вспоминает меня и даже хочет увидеть снова, и не смогу ли я прийти сегодня к шести часам в Дом спорта «Динамо» поболеть за нее: она баскетболистка.

– А-а, эта!.. Я познакомился с ней на дне рождения у нашей одноклассницы.

– Когда это?

– В субботу, когда ты стирала.

– Не сочиняй, Эп, я не стирала!

– Ну, не знаю, что делала. Ты позвонила в субботу и сказала, что мы не встретимся потому, что накопилось много дел. Неужели забыла? Вспомни!

– А-а, в субботу!.. Да-да.

– Ну и вот. А тут как раз у Садовкиной день рождения. Я хотел тебя пригласить, но… Видишь, оставила меня одного – и сразу влюбились!

– А ты и рад, да?

– Шучу. Никто в меня не влюблялся.

– А это? – Валя опять помахала запиской.

– Так это не на свидание, а поболеть.

– Поболеть!.. А почему она Шулина не приглашает поболеть? И почему вспоминает именно тебя? – Валя опустила ноги на пол. – Эп, у вас с ней что-то было!

– Ничегошеньки!

– Но ты же танцевал с ней?

– И с другими.

– Но с ней больше, да?

– Пожалуй.

– Ну и вот!.. И целовались, да?

– Что ты! Только проводили толпой всех девчонок, и у подъезда Лена пожала мне руку.

– А другим жала?

– Не заметил.

– Ну вот! А ты говоришь, ничего не было.

– Да не было и нет! – воскликнул я.

– Эп, одно ее существование что-то да значит, – тихо и предостерегающе проговорила Валя.

– И что теперь, убить ее?

– Я сама ее убью!.. Липучки несчастные! Чуть глянешь на них – и все, прилипли!

– Да никто ко мне не лип!

– Не заступайся, Эп, я их знаю. – Она шумно вздохнула и опять подобрала ноги, отвернувшись к окну. – И что будешь делать? Скоро шесть.

– Я уже ответил, что не смогу прийти.

– Почему?

– Потому что у меня уроки с тобой.

– А если бы не было, пошел бы?

– Наверно.

– Считай, что уроков нет! – сказала Валя и поднялась.

– Ва-аля! – протянул я с улыбкой.

– Ступай-ступай, Эп! А то невежливо получается: тебя девочка приглашает, а ты отказываешься! Получается, что я тебе мешаю со своим английским.

– Это нечестно! – крикнул я.

– А утаивать честно? – спросила она тихо, но так, что лучше бы тоже крикнула.

– Я не утаивал, – бессильно сказал я.

– Ну да! Спасибо, что я записку случайно нашла.

– Случайно в золе находят или в мусорном ящике, разорванное на сто клочков! А тут целехонькое лежит на столе. Я нарочно положил на виду.

Валя умолкла, удовлетворившись, кажется объяснением, потом, пристально глядя на меня, стала медленно рвать записку – раз, два, три, следя, не блеснет ли в моих глазах паника или тень скорби. Да, эта бумажка волновала меня, и, когда я писал Лене ответ, сердце мое сжималось от жалости, что не встретил ее до Валиной эры, когда я был готов полюбить всякого, кто полюбит меня, но теперь было поздно – Лена опоздала на какие-то три-четыре дня, а эти три-четыре дня стоили мне многих лет той прежней, пустынной жизни, где были десятки дней рождений, десятки вечеров и где никто ни разу не приветил меня… Что-то, видно, проскользнуло в моем взгляде, потому что Валя вдруг устыдилась своей инквизиторской выходки, спрятала клочки в карман и, опустившись в кресло, потупилась.