Дневник. 1855 год - Вера Аксакова

Наконец, в газетах есть несколько слов о впечатлении, произведенном на Грецию кончиною православного русского царя. Удивительно, нельзя было читать без восхищения и умиления, как, несмотря на ужасный гнет и почти завоевание, в котором находится теперь этот несчастный народ, он выразил свое сочувствие и любовь к России и к православному государю. При совершении панихиды по государю Николаю Павловичу народу было столько, что греческие священники принуждены были совершать ее под открытым небом, и при провозглашении вечной памяти весь народ повторял эти слова; в домах были вывешены черные платки, все носили черный креп. Речь Иннокентия нашего при благословении знамен была переведена на греческий язык и напечатана в Афинах, в двух журналах. Можно себе представить, какое она производила впечатление на греков, но зато пострадали журналисты! (Были преданы суду.) О! когда-нибудь да дорого расплатятся англичане и французы за эти беззаконные, бесчеловечные, разбойнические поступки! – Боже мой, когда же наступит день освобождения для этих несчастных народов, но видно, что и все мы согрешили, что не допускает Господь совершить нам этот подвиг! – Каков наш Иннокентий, да поможет ему Бог в его действиях! А Филарет, как скупец, сидит над своим сокровищем, и ни сам не пользуется, ни другим не дает. Какой плод от его ума, от его необыкновенных даров, – только душит все живое, и в себе заморил! Как ни одного слова сочувствия, или одобрения, или утешения, или укора не сказать во все это время при таких страшных великих событиях, которые и самых пустых людей заставляют содрогнуться и познавать великую волю Божию, совершающуюся ясно пред всеми! Недавно читали мы его проповедь, говоренную на день св. Алексия митрополита; он коснулся обычаев и предания о вреде моды и в том числе упомянул об употреблении табака, как худородного зелья, дошел было до зла подражания иностранцам, которые так действуют теперь не христиански, и тут, как будто испугался, внезапно прекратил речь.

В «Московских ведомостях» напечатана ода на восшествие на престол Александра Николаевича М. А. Дмитриева. Видно, как он искренно обрадовался новому царствованию, как возродились в нем надежды. Несмотря на торжественные и сильные выражения сочувствия, впрочем совершенно приличная ода, она поражает своею смелостью, потому что такое намеренное умолчание о Николае Павловиче в тех именно местах, где, кажется, хоть из приличия нельзя было не упомянуть о нем, бросается всем в глаза. И это должно огорчить государя Александра Николаевича, хотя ода не может ему не быть приятна. Даже все советы автора оды новому государю служат как бы косвенно укором прежнему государю.

Недавно были напечатаны в «Московских ведомостях» прежние прекрасные стихи Жуковского на день рождения в Москве ныне царствующего государя, в них много высказано свободы мысли и желаний прекрасных. «Обманет ли сие знаменование?» – можем все повторять. Еще ничего, ничего нельзя сказать утвердительного теперь. – Всех смущает возрастающее значение Ростовцева, его называют Мазарини. Иван сам пишет, что ополчению предназначается вовсе не блистательное поприще, по крайней мере на первый раз: оно будет разделено по дивизиям армейских полков и будет таким образом составлять чернорабочий батальон при войсках.

В субботу получили мы еще письмо от Ивана: известий никаких из Севастополя. Странно, как после такой депеши не посылать каждый день депешу о ходе дела, каково быть в неизвестности. Что-то там делается, Боже мой, что уже сделалось, может быть!

Иван старается объяснить и оправдать свое вступление в ополчение, потому что, конечно, оно более похоже на набор, нежели на вольное ополчение, и особенно при переговорах о мире, и потому не могло возбудить сочувствия. Он надел мундир, был в нем на вечере и привел «в зависть и восторг всех», как он сам пишет. Хомяков, странно, всех посылает в ополчение и сердится на Самарина и Елагина, что не пошли. Получивши письмо Ивана, Константин, который и прежде собирался в Москву в этот день, тотчас же и поехал.

Сегодня, т. е. воскресенье 10 апреля, получили много писем с почты и «Московские ведомости», а иностранных журналов нет. Досадно! «Московских ведомостей» лучше было бы и не читать, до такой степени они пусты, напечатано только о кафтанах, полукафтанах и вице-полукафтанах, данных всем войскам. Самые интересные письма от Ивана, Плетнева и Попова. Иван опять пишет, что известий никаких, кроме того что в пятницу проехал курьером флигель-адъютант (это, вероятно, только подробности о начале бомбардировки, о чем было сообщено только вкратце по телеграфу). Иван наконец утвержден и представлялся Ермолову, который его принял прелюбезно (впрочем, он всех так принимает). Иван нашел его бодрым и свежим и душой и телом, но язвительные сарказмы так и сыпались в его речи. Иван думает, что 30-летнее действие так укоренило в нем это настроение, что никакие обстоятельства его не изменят, это так, но между тем мне кажется, судя по слухам, он воротился из Петербурга в другом расположении духа, был доволен и чего-то надеялся. Вслед за тем была бумага, объявляющая от министра, что впоследствии государь предоставляет себе назначить ему, т. е. Ермолову, более важное место, и как до сих пор ничего не воспоследовало, то Ермолов имеет полное право думать, что продолжается все та же прежняя оскорбительная комедия, в которой так учтиво употребляют все усилия, чтоб парализировать его деятельность втихомолку, не явно, осыпая в то же время любезностями. По крайней мере, его слова не могли бы быть сказаны Ивану, если б Ермолов сохранял какую-нибудь надежду на другое с ним обращение. Вот эти слова он сказал Ивану, что знал его желание занять при нем какое-нибудь место, но что в ополчении нечего делать, а что может быть ему, т. е. Ивану, удастся перейти в армию. Иван сказал, что будет тогда просить его содействия: «Моего, помилуйте, мои просьбы всегда приносят только вред, и я счастлив, когда еще отказывают учтиво». Если б он верил искренности желания государя употребить его в дело, или, по крайней мере, в уважение к себе, он не мог бы этого сказать.

Ермолов вообще выражался с порядочным презрением об ополчении. Ивановы товарищи – какие-то бывшие полицейские чиновники и тому подобные, и такого рода, что начальник его дружины гр. Толстой просил Ивана взять на себя казначейскую часть, потому что другим и доверить нельзя. Никто из порядочных людей не хотел идти в московское ополчение. Так ли оно призывалось, с тем ли намерением и при тех ли обстоятельствах было сделано, чтоб возбудить сочувствие?

Конечно, нет. Все это было устроено при Николае Павловиче и совершенно согласно с его системой. Во-первых, воззвание было сделано так двусмысленно с надеждами на мир, при таких унизительных уступках; во-вторых, самому-ополчению старались придать самый казенный характер, боясь оставить за ним всякое живое народное значение; не назвали его земским войском, как прежде, а государственным ополчением, не призывали на ополчение, а повелевалось составить такое-то; дружины назвать не по городам, а по номерам, не стоять вместе, а разделить их по войскам и т. д. Одушевление было убито, и это пародирование всего этого устройства, по-видимому, свободного, показалось каким-то ругательством. К тому же не знали, зачем собирать, когда ищут мира при таких унизительных условиях: приходилось, стало быть, сражаться за эти самые условия, а то, может быть, еще Австрию пошлют защищать и т. п. Такие мысли приходили всем, и потому всякий отделывался от ополчения, как кто мог, и надобно было допустить совершенную дрянь; но в других некоторых губерниях приняли как-то простодушно, поверивши одному слову: «ополчение»; вспомнили прежнее в 1812 году, и самые лучшие люди поспешили стать в ряды его. Так, в Костроме, Фед. Ив. Васьков, прекрасный человек лет 60-ти, болезненный даже, был выбран в начальники костромского ополчения и пошел с четырьмя сыновьями.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});