Прибавление семейства - Мария Владимировна Воронова

кого оставалось еще свободное место в голове, те поступали в институты, а остальные шли в техникумы и училища, получали после их окончания приличные деньги и свысока поглядывали на голодранцев-интеллектуалов.

– Но все-таки… Я понимаю, что взяточничество в приемных комиссиях не процветало, как сейчас, но кумовство-то было.

– Не знаю, Ира. А вы не можете допустить, что Горбатенко был ужасным писателем, но порядочным и честным товарищем, и принцип порадеть родному человечку был ему органически чужд? – резко спросила Гортензия Андреевна. – Насколько я помню, он не запачкался ни в одном громком литературном скандале вроде травли Зощенко и Ахматовой.

По строгому тону Ирина поняла, что пора сворачивать разговор:

– Извините, Гортензия Андреевна, что побеспокоила.

Голос старушки потеплел:

– Ну что вы, Ирочка! Я прекрасно понимаю ваши чувства. Сознавать свое бессилие перед злом очень тяжело, а в вашем положении это особенно вредно. Давайте мы с вами вот как поступим. За годы работы у меня образовалась мощнейшая агентурная сеть из детей и их родителей. Я поспрашиваю кого надо, выясню подробности про Чернова и его жену, а потом мы с вами подумаем, что тут можно сделать.

– Да ничего, наверное, раз милиция за столько лет ничего не накопала, то мы тем более…

Старушка засмеялась:

– Не попробуешь – не узнаешь. Возможно, Чернов действительно совершил идеальное преступление, но я все-таки подергаю этого тигра за усы. И за бороду. За синюю бороду.

* * *

После суда, где к Олесе относились с уважением и даже по-дружески, ни разу не ткнув носом в ее развод, душная атмосфера учительской ощущалась особенно остро. Казалось бы, и там и там произносились одни и те же слова, в свободные минуты обсуждались одни и те же темы, в учительской никто ее не оскорблял, не бил, но рядом с судьей Ириной Андреевной и заседателем Синяевым было тепло и весело, а в учительской – невыносимо. До развода она, придя на работу, немедленно начинала чувствовать себя какой-то воровкой и захватчицей, укравшей у достойных людей достойную жизнь, она стыдилась своего достатка, статуса, полной семьи, и, когда развелась, то надеялась, что в коллективе ее пожалеют и примут наконец за свою. Но не вышло. Шпильки просто стали менее утонченными, и больше никто не трудился заворачивать их в сахарную конфетку лести. Из-за этого ноги не несли ее на службу, по утрам приходилось буквально толкать в спину самое себя, а между тем она любила детей, любила учить их тому, что сама знала. Олесе нравилось наблюдать, как неуклюжие девочки подтягиваются, начинают держать спину ровно, походка их становится изящнее, а фигурки – стройнее. Очень приятно было заронить в мальчишеские головы мысль, что танцы – это не позор, а занятие вполне достойное мужчины. И что безобразное дрыгание на дискотеках никто у ребят не отнимает, а в том, чтобы освоить вальс и фокстрот, вреда точно не будет. Лучше уметь и не пользоваться, чем наоборот.

Естественно, ребята постарше считали вальс глубокой древностью, которая не пригодится им ни при каких обстоятельствах, как счеты в век калькуляторов и ЭВМ, ленились, но к современным танцам проявляли живой интерес. Как раз прогремели картины «Зимний вечер в Гаграх» и «Курьер», возродив моду на степ и явив миру такое чудо, как брейк-данс. Хотя молодежь наверняка увлекалась ими задолго до этих фильмов.

С теми ребятами, кто хотел научиться, Олеся оставалась после уроков, показывала степ, насколько это было возможно без специальной обуви, танго и немножко классический рок-н-ролл, который тоже потихоньку входил в моду. Для последнего танца она просила девочек переодеваться в спортивную форму, потому что если исполнять его от души, то юбка обязательно задерется выше головы, неоднократно на себе проверено.

Брейк Олеся не знала, но в глубине души мечтала научиться этому странному танцу, плоду изнасилования Терпсихоры атлетами на Олимпийских играх. Останавливало только то, что бабуля, исполняющая странные движения под странную музыку, – первый кандидат в психушку, а муж и так утверждает, что она неадекватная. То есть, тьфу-тьфу, бывший муж, конечно. Пора запомнить. Подумав так, Олеся невольно покосилась на безымянный палец правой руки, на котором кольцо, не снимавшееся четверть века, оставило заметный след. Зато привычная мозоль от него на ладони истончилась, и скоро, может быть, совсем исчезнет.

Помимо прочих, развод отнял у нее еще одно важное преимущество – уходить домой, когда пожелает, если занятий нет. В бытность ее генеральской женой уроки ей ставили очень удобно, так что в полдень она обычно была уже свободна, шла домой, спокойно готовила обед, а к четырем возвращалась в школу, чтобы провести дополнительные занятия с теми, кто хотел. Теперь эта синекура накрылась медным тазом. Расписание у нее стало дырявое, как швейцарский сыр, а завуч вдруг сделалась рьяной поборницей трудовой дисциплины и тщательно следила, чтобы Олеся не покидала школу ни на секунду раньше официального окончания рабочего дня. Впрочем, готовить обед все равно теперь некому, так что не страшно. Олеся уходила даже чуть позже остальных, чтобы не сталкиваться с коллегами в учительском гардеробе.

Сегодня он, слава богу, оказался пуст, так что можно спокойно переодеться перед зеркалом. После развода Олеся не носила в школу шубу, отчасти потому, что несколько раз находила ее сброшенной на пол, как бы случайно, но главное, норка – это для солидной жены и матери семейства, а она больше ею не являлась. Надевая шубу, Олеся сразу начинала чувствовать себя бесстыжей самозванкой, а в этом году стоптанные сапоги окончательно поставили на шубе крест. Она так и осталась висеть в специальном бумажном пакете, пересыпанная нафталином и лавандой в ожидании… Да черт знает в ожидании чего. К счастью, у нее с лучших времен остался финский пуховик, специально купленный для будущей дачи. А теперь осталось в нем только на работу ходить.

От этой мысли Олеся замерла, буквально как громом пораженная. Рука застыла у воротника, так и не застегнув верхней кнопочки. Благородный муж ушел с одним чемоданом… Маленькая поправочка, не ушел, а уехал на серебристой «Волге», купленной за год до развода, и в чемодане унес не только трусы, бритву и зубную щетку, а еще здоровенный участок на Карельском перешейке, на котором стройбатовцы вовсю рыли яму под фундамент.

Тогда Олеся, пребывая, с одной стороны, в горе, а с другой – в восхищении, что муж не стал разменивать квартиру (кстати, доставшуюся ей от родителей), что не подумала об этих нюансах. Водит в семье только он, значит, и машина его, участок получил тоже он от Министерства обороны, и стройкой она, слабая и бедная женщина, ясное дело, не будет заниматься. Значит, она на это никакого права не имеет, а