Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха

– Тебе чего, Вань? – спрашивает его Валентина Ивановна как ни в чем не бывало. (Сколько лет живу на свете, не перестаю удивляться женскому самообладанию – вон как Писигин нервничает, места себе не находит, а она – как ни в чем не бывало!)

– Так тебе чего, Вань? – повторяет свой вопрос Валентина Ивановна и улыбается. В ответ Харон закидывает назад голову (шея цыплячья, детская совсем), вскидывает длинный и острый подбородок и громко возглашает:

– Ва-ал!

И во второй раз:

– Ва-ал!

И в третий то же самое:

– Ва-ал!

Ты, наверное, вспомнил твоих любимых Ильфа и Петрова: «Ваал и Молох капитализма»? Нет, старик, все гораздо проще: наш Харон – заика, и его «Ваал» – всего лишь неудачная попытка назвать имя Валентины Ивановны. Она понимает это раньше меня и приходит ему на помощь:

– Валентина Ивановна.

Курьер смотрит благодарно и мотает головой, подтверждая, что именно ее имя он и пытался выговорить, а дальше продолжает уже без малейшей запинки – такая редкая форма заикания.

– Писигин приехал! – сообщает он и, широко разведя руки, восторженно прибавляет: – С во-от таким букетом цветов! Ва-ам!

По правде сказать, мне становится немного не по себе: Писигин-то – не Писигин, то есть тот, кого я Писигиным назвал, Писигиным не является, и, наверное, из-за этого он так расстроился.

– Он сейчас у Константина Михайловича, – прибавляет курьер, и мне еще больше становится не по себе – к тому же Писигин еще и не Константин Михайлович. Однако эта мгновенная досада на себя тут же сменяется законной за себя же гордостью: Валентина-то Ивановна! Угадал! Угадал? Что ты, бабка Угадка какая-нибудь? Ты не бабка Угадка, ты медиум, старик, граф Калиостро! Дедуктивный метод Шерлока Холмса, помноженный на интуицию майора Пронина, дает потрясающие результаты! Решил, что ее зовут Валентина Ивановна, и вот, нате вам, пожалуйста, – Валентина Ивановна! А что такое Харонов АД? Нет ничего проще! Ну, например, «Адидас»… Сокрушилин услышал и рванул. Впрочем, это раньше наш человек вот так мог рвануть за «адидасами». («Тот, кто носит “Адидас”, завтра Родину продаст», – любил, помнится, говаривать Гера, а сам, гад, в них красовался… Кроссовался, ха-ха!) Да нет, это я так про «Адидас» сказал, для примера, но, надеюсь, ты теперь понял, что за тем Хароновым адом стоит совсем не то, что мы имели в виду?

– Букет? Мне? – От удивления глаза Валентины Ивановны округляются.

– Ва-ам! – мотает головой Харон.

– Интересно, по какому поводу? – задумывается она и восклицает вдруг звонко и радостно: – Ах, ну да… Как же я забыла, сегодня же восьмое марта!

А как я мог забыть? И никому из своих женщин не подарил цветы: ни Женьке, ни Алиске, ни Даше… И маме, главное, маме, это ее самый любимый праздник! Я растерянно смотрю в растерянные глаза того, кого я считал Писигиным – тоже никого не поздравил? – перевожу взгляд на окно и вижу, что там не весна, а осень, и понимаю, что сегодня не восьмое марта, а какое-то ноября… И тот, кто не Писигин, тоже смотрит в окно… А Валентина Ивановна смеется, видя, что мы поверили, но не так, как недавно, когда я назвал не Писигина Писигиным, а иным, воркующим голубиным смехом, и, смеясь так, плавной походкой выходит из кабинета, вновь оставляя нас вдвоем с этим маленьким серым человечком, с этим Неписигиным. Он смотрит на меня, показывая всем своим видом, что больше шутить не намерен.

– У вас есть жена?

От этого вопроса мне становится просто смешно: если у меня есть дочь, то, наверное, есть и жена?

– Есть, – отвечаю я, с трудом скрывая усмешку.

Кто-то звонит. Даша? Неужели снова Даша? Если он снова ей нахамит, я не знаю, что с ним сделаю! Даша, я вижу по его лицу – Даша!

– Нет здесь никакого Агаджанова!

Нет, кажется, не Даша…

– Нет, не прачечная!

А он тоже не знает, как надо отвечать, когда прачечную спрашивают?

Вам лучше не знать, что это!

А я знаю – это прокуратура.

Смотрит на меня.

– У нас с прачечной номера похожи. А директор там Агаджанов. Звонят все время.

Спасибо за объяснение. Значит, и в первый раз не Даша звонила, и я очень рад, что не Даша… А в том, что я услышал ее голос, нет ничего странного, это для меня еще одно доказательство моей любви.

– Я хочу в туалет. – Это ты сказал? – Это я сказал. А что, нельзя? Хочу, давно хочу, но то стесняюсь спросить, то забываю.

– В туалет? – Неписигин криво улыбается. Что это значит? Не понимаю…

Да нет, это даже хорошо, что я ничего не понимаю, очень хорошо, потому что рано или поздно он все равно сработает, мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания). Я открыл его однажды ночью, когда не мог заснуть, а заснуть не мог потому, что не мог понять всего, что вокруг меня тогда происходило, и как только я его открыл, так сразу и заснул! А утром поработал над формулировкой. «Количество непонимания рождает качество понимания». Или (это научнее и точнее): «Количество непонимания прямо пропорционально качеству понимания». Я не скажу, что после открытия данного закона мне стало легче жить, но проще, несомненно, проще. Со мной такое не раз бывало: не понимаю, не понимаю, не понимаю, а потом – БАЦ – и понимаю! Всё. Абсолютно всё. Да еще как понимаю! (Как Гера говорит, вижу вглубь на три метра, правда, это он про себя говорит.) Только не надо торопиться, не надо делать скоропалительных выводов, как, например, с Писигиным у меня получилось: думал – Писигин, а оказалось – нет. Должна образоваться критическая масса непонимания, а с ним этого, видно, не произошло.

…А ты знаешь, я сделал сейчас открытие: евроремонт пахнет точно так же, как наш простой тяп-ляп. Неписигин идет впереди, я сзади. (Кажется, должно быть наоборот? Хотя Сокрушилин тоже впереди меня всегда шел.) Молчит. И я буду молчать. Навстречу нам такой же молчаливой цепочкой идут трое. Из туалета? Три товарища, три мушкетера, три богатыря – похожи… Как их там звали? Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Поравнявшись, молча здороваются за руку. Сначала со мной, потом с ним… И идут дальше. Ну скажи, разве это можно понять? Нельзя! Лучше давай разгадывать шарАДы! – АДольф Гитлер! – А он-то здесь при чем? – Ни при чем, просто первый в голову пришел. – АДвертайзинг! – А это еще что такое? – Не знаю. – А я знаю. Это остаточное явление от изучения английского языка: пять лет в школе, пять лет в вузе, а остался один адвертайзинг…

Второй (продолжение-5)

Ну вот, как только я вспомнил закон всемирного понимания (он же – закон всемирного непонимания), как он тут же дал о себе знать! Во-первых, я понял, почему Неписигин скривился, когда я сказал, что хочу в туалет. Потому что в туалете (куда евроремонт еще не скоро дойдет) за старой грязной батареей была спрятана початая четвертинка водки, которую он оттуда вытащил и там же добил. Из горлышка и без закуски, вместо нее пшикнул в рот какой-то гадостью – я увидел это на выходе из кабинки, – он в это время делал последние глотки. Я опешил, конечно, но как интеллигентный человек сделал вид, что ничего не замечаю, и он соответственно вел себя так, как будто меня здесь нет. Так вот, пшикнув себе в рот какой-то гадостью, Неписигин облегченно выдохнул и сам себе сказал… Однако здесь я должен обратно в кабинку вернуться, иначе непонятно будет. Кстати, ты помнишь наш с тобой спор на тему о том, что литература и жизнь – вещи несовместные, одна к другой отношения не имеющие: жизнь – это жизнь, а литература – это литература. Это ты так считаешь. «В жизни человек ест, спит и испражняется, а в литературе, особенно в русской, он только вопрошает: “Тварь я дрожащая…?” или “Почему люди не летают”, ни разу при этом не пописав». Знаешь, я даже растерялся от такого твоего хамства, ты же все-таки мой друг, настоящий друг, а не какой-нибудь Веничка Ненастоящий, который отрицает Льва Толстого, всю русскую литературу отрицает только потому, что, как он в своей отвратительной статье написал, «образ Наташи Ростовой нереалистичен, потому что она не писает и не какает». Ну вот смотри, я сказал: «Я зашел в кабинку», ну, разве тебе непонятно, что я там делал? Понятно? Тогда поехали дальше. Итак, я зашел в кабинку и, стоя там в задумчивости, произнес вслух одно слово. Хотя, возможно, и не произнес. Со мной такое бывает, редко, но бывает, недавно, например, выхожу из ванной (что-то там подстирывал), а мимо Женька проходит и спрашивает: «Ты что-то сказал?» И смотрит на меня удивленно, и я тоже на нее удивленно смотрю, потому что сам не знаю, сказал или нет. Вот и там, в кабинке, слово у меня вырвалось, хотя, возможно, и не вырвалось, словом, вырвалось или не вырвалось – не знаю, зато знаю точно, какое это было слово, – я ведь все продолжал про себя сокрушилинскую шараду разгадывать. «АДвокат!» – такое слово мне в голову пришло, и, возможно, я его невольно озвучил, хотя, повторяю, возможно, и не озвучил, но вот что абсолютно точно, за что я ручаюсь, именно это, это же слово Неписигин произнес практически одновременно со мной, громко и отчетливо произнес: