Мизгирь - Елена Воздвиженская

кусок льда и становилось похожим на каменную чёрную глыбу, то начинало дрожать и колебаться, как студень, который мама варит на Новый год, и который я терпеть не могу, просто не выношу одного его вида, то внезапно плюхалось на пол и превращалось в жидкую лужу, то вновь собиралось в сгусток.

– Генка, что это? – прошептал мне в ухо одними губами Валерка.

– — Сам не знаю, – ответил я ему так же еле слышно.

Мы застыли на месте, забыв даже, как дышать, и тут, этот кусок слизи повернулся к нам. Мы замерли по стойке смирно, и я почувствовал, как по моей спине стекает струйка холодного пота. Валерка ухватил меня за руку своей ледяной ладонью, вцепившись пальцами так, что я не мог даже отодвинуться от него. Мы во все глаза смотрели на то, что пялилось в нашу сторону, хотя у твари и не было глаз, и вообще чего-то, что можно было бы назвать лицом. Но мы ощущали кожей, как оно смотрит прямо на нас.

Тем временем субстанция, похожая на сгусток тьмы, двинулась к нам, и мы увидели, что вслед за нею, там, где она только что проползла, остаётся густая тьма, такая чёрная, что кажется пропастью на фоне серых ступеней. Я захлопнул дверь, и со всей силы потянул за ручку.

– Валерка, дай что-нибудь, – заорал я, прятаться было уже всё равно бессмысленно.

– Что? Что дать? – заметался он вокруг меня.

– Палку какую-нибудь ищи, – крикнул я, – Может черенок от лопаты или ещё что! Ну, тут же чулан, должно же тут что-нибудь быть!

Валерка закрутился на месте, шаря руками по стенам и полу.

– Быстрее ищи, сейчас оно войдёт!

– Сейчас, сейчас, – шептал Валерка.

И тут вдруг на дверь навалилось снаружи что-то огромное, липкое, тяжёлое и влажное, вздохнуло, как опара, и полезло, просачиваясь сквозь щели и петли. Я прижал дверь спиной, но силы были не равны. Дверь хрустнула под медленным, но неуклонным давлением чёрного сгустка тьмы, и с треском упала вперёд, я еле успел отскочить в сторону. В ту же минуту горячее, влажное нечто обволокло меня со всех сторон, и я отключился.

Глава 2

Мы с Валеркой сидели на берегу реки. Мимо плыли баржи, одна из которых была гружена песком, другая лесом.

– Интересно, разминутся или нет? – задумчиво сказал Валерка, пожёвывая травинку.

Я удивлённо воззрился на него:

– А почему нет? Река в этом месте широкая. Всегда расходились.

– Там отмель начинается, метрах в трёх от левой баржи.

– А ты откуда знаешь? С отцом на ту сторону плавал?

– Нет, вижу.

Я прищурился, усмехнувшись, и тут тоже увидел её. Река. Она была словно в разрезе. Я видел толщу воды, с плавающими в холодной глубине рыбами, так, как если бы стоял у стены громадного стеклянного аквариума. Внизу река была совсем тёмной, почти чёрной, солнечный свет не проникал туда, но мои глаза различали каждый камушек, каждую корягу на её дне. Вода становилась всё светлее по мере приближения к поверхности, и на самом верху была прозрачной, прогретой солнцем, я ощутил её тепло. Дни стояли жаркие, несмотря на середину сентября. Справа я увидел водоворот, могучая воронка поднималась от самого дна, засасывая в себя ветки, мусор и мелких рыбёшек. Крупные рыбы оплывали водную круговерть, огибая её, и не попадаясь в поток. Песчаная коса, невидимая сверху, и покрытая водой на глубину около двух метров, тянулась от противоположного берега к центру реки. Дно левой баржи прошло буквально в тройке метров от неё, едва не задев.

– Разминулись, – так же спокойно ответил я Валерке.

Мы переглянулись, и в его глазах я увидел на миг блеснувший голубой огонёк, словно на секунду зрачки его стали вдруг прозрачно-синими кусочками льда. Мы улыбнулись друг другу, и, не сговариваясь, встали и направились по домам.

***

Мать только что вернулась со смены и чистила на кухне картошку, отец снова был в рейсе.

– Вернулся? – спросила мама, – Как погуляли?

– Да нормально, – ответил я, – На берегу сидели с Валеркой.

– Уроки сделал?

– Ага, – сказал я, хотя у меня оставалось ещё задание по математике, учительница задала нам повторить таблицу умножения на восемь и девять. После летних каникул все её забыли.

Мать посмотрела на меня, прищурив глаза:

– Точно?

– Точно.

– Что по математике задали?

– Таблицу на восемь и девять.

– Ну, давай, рассказывай, а я пока картошку порежу.

Я нахмурился и уставился на стену, таблицу я, естественно, не помнил. И в тот же миг я вдруг ясно увидел на стене, словно нарочно написанную кем-то для меня, таблицу умножения. Цифры светились на фоне стареньких голубых обоев в полоску, и чуть мерцали. Я уставился на них, и вдруг ощутил, что всё идёт нормально, что в этом нет ничего удивительного, что всё так и должно быть. Я спокойно вздохнул, и, глядя на цифры, принялся рассказывать матери таблицу на восемь. Пока я рассказывал, она странно на меня смотрела, следя за моими глазами, то косясь на стену, то вновь на меня.

– Не понимаю, – сказала она, наконец, – Ты словно по-написанному читаешь!

– С чего это? – притворно возмутился я, – Я учил!

Мать снова покосилась на стену, и велела мне сесть перед ней на табурет и рассказать ещё раз.

Я вздохнул, присел, и тут же светящиеся цифры переместились уже на кафель возле плиты. Мать внимательно следила за мной и слушала, как я рассказываю, а сама в это время резала, не глядя, картофель. Вдруг она вскрикнула и уронила нож.

– Ты чего, мам? – подскочил я.

– Да, вот, порезалась, – морщась, ответила мать, доставая из аптечки на стене бинт, – Да это ничего, заживёт, просто как работать теперь, нам же нельзя с такими руками в операционную. Эх-х-х…

– Ну, вот, мам, – с укором сказал я, – Надо было верить мне, а то не смотрела, что делаешь, вот и результат.

– Шибко умный, гляди-ка, – отрезала мать, – Помоги лучше, вот, бинт завязать.

Я подошёл к матери и взял её ладонь в свою. Внезапно под бинтом, которым мать уже успела перевязать руку, я чётко увидел рану. Порез был большим, через всю ладонь шла неглубокая, но длинная полоса. Я смотрел на неё, и видел, как там, под кожей, в крошечных, повреждённых сосудах, крутятся клетки крови – круглые, похожие на пуговицы эритроциты, белые, словно сахар, шарики лейкоцитов, желтоватые, тягучие нити фибрина, которые подобно щупальцам переплетаются друг с другом, цепляясь, образуя сеточку, стараются залатать скорее повреждение. Я прикрыл глаза, провёл по маминой ладони.

– Что ты делаешь, Гена? – уставилась на меня непонимающе мать, – Завяжи бинт, пожалуйста. У меня кровь идёт.

Я ничего не ответил, лишь молча, медленно положил свою ладонь поверх её, и посмотрел матери в глаза. Она сидела, не говоря ни слова. Я смотрел на её лицо, а видел порез на руке, то, как он затягивается, слой за слоем. Как уходят обратно в сосуды красные и белые тельца, как молниеносно крепкие тонкие нити латают рану, склеивая её ровные края, как клетки кожи пластами покрывают друг друга, ложась ровным слоем.

– Горячо! – мать вдруг отдёрнула ладонь и принялась разматывать бинт.

Когда она закончила, то в немом изумлении уставилась на меня.

– Что это? – произнесла она дрожащим голосом, кивая на бледно-розовую тонкую ниточку, пересекающую её ладонь поперёк.

Я пожал плечами:

– Шрам.

– Я вижу, что шрам. Как это вышло? Это что, ты сделал?

Мать смотрела на меня во все глаза.

– Это ты сделал? – вновь повторила она свой вопрос.

– Ну, я, а что такого, – небрежно кивнул я, а после развернулся и пошёл к себе. Нужно было ещё собрать портфель на завтра.

Через стену я слышал, как мать поспешно набирает отца. Потом нажимает отбой. Немного подумав, замешкавшись, вновь набирает другой номер. Это тётилюбин, мамы Валерки.

– Люба? – дрожащим голосом говорит мама, – Это ты? Привет. Как