Тень императора - Павел Молитвин

Тишина, так же как и одиночество, были, естественно, относительными. Огромный лагерь кочевников продолжал гудеть, словно потревоженный улей, несмотря на то что солнце давно зашло, а присутствие сидящих подле огня Тартунга и Афарги аррант продолжал ощущать, даже погрузясь в описание обитавших в здешних землях людей. Парень, занятый починкой седла для приобретенного давеча ослика, кидал время от времени на Эвриха хмурые взгляды, свидетельствующие о том, что он решительно не понимает, чего ради надобно портить зрение и изводить дорогущую бумагу, записывая на неё глупые обычаи собравшихся на Торжище скотоводов. Тартунг вообще редко бывал чем-нибудь доволен, а умопомрачительная расточительность арранта прямо-таки выводила его из себя, и потому нынче он был особенно не в духе. Покупка добротного кожаного шатра и двух ослов — одного для Афарги, второго для перевозки этого самого шатра — была, на его взгляд, непростительным мотовством. Ну где, спрашивается, видано, чтобы нарочно для рабыни покупали осла? Уж если Эвриху вздумалось завести никчемушную девку и столь же никчемушный шатер, так и заставил бы её шатер этот нести заместо осла. В этом хоть какой-то смысл бы имелся! А иначе только деньгам перевод получается…

Значительно труднее было арранту постичь, о чем думает выигранная им три дня назад девица, сосредоточенно перешивавшая одно из купленных для неё одеяний. Говорила она мало, взирала по сторонам если не испуганно, то безучастно и, похоже, в самом деле была не в своем уме. То есть пила-ела самостоятельно и, слава Создателю, под себя во сне не мочилась, однако мыслей и чувств в её взгляде было не больше, чем у вечно жующих свою бесконечную жвачку буйволов, и Эврих уже каялся, что сел ради неё за игорный стол. Мало того что после той игры все кому не лень пальцем ему вслед тычут и шепчут: «Колдун, колдун!» — так ещё и с шатром, и с ослами морока. Верно, прав был Тартунг, уговаривая его не лезть не в свое дело. Ну да теперь-то уж ничего не исправишь, раньше надо было о последствиях думать.

Эврих вздохнул и вновь взялся за перо. «Должно, однако, отметить, что многие живущие в Красной степи и окрест её племена ничуть друг с другом не схожи ни во внешности своей, ни обычаями, чтимыми оными паче писаных законов, каковые отродясь им неведомы. Взять хоть, к примеру, ту же укладку волос и головные уборы. Ежели воины айоги и ранталуки следят за волосами своими с великим тщанием и создают из них предив-ные сооружения на головах своих, то сакхи ничуть не похоже себя ведут. Поверх буйных волос налепляют они шапочки из глины, разрисованные красной и синей красками и увенчанные цветными перьями, у лесных людей наменянными. Сии шапочки они многими седмицами носят, до четверти, а то и полугода, покамест глина, их образующая, трещинами не покроется и сыпаться с голов не начнет.

Женщины же местные, будучи не вправе украшать себя волосами, пускаются на иные ухищрения. Айоги носы костяными палочками протыкают и зубы смолой чернят. Замужние мемфиски по две дюжины обручей медных на шеях носят, подбородок подпирающих, отчего шеи их дюже долгими становятся. Ранталуковы невесты наносят на щеки себе в день свадьбы раны и шрамами от оных всю жизнь гордятся. Особливо ж разнятся меж собою свадебные церемонии и установления, о коих надлежит поведать отдельно.

Ранталуки, посвященные в воины, семью заводят, лишь сорока лет достигнув и получив на то от старейшин своих дозволение. Однако живут они со своими избранницами до той поры невозбранно, токмо что чад приживать не могут. В полную им противоположность мемфи сие за позор почитают и девицу, до свадьбы невинность утерявшую, меж двумя буйволами за ноги привязывают и придают лютой смерти через разрывание надвое. Мужчину-соблазнителя они при том всего лишь из становища гонят, и позволено ему искупить свою вину и к единокровцам возвернуться, украв из львиного логовища детеныша либо приведя с собой похищенную в соседнем племени деву, никем дотоле не тронутую.

Среди ихорачей обычай иной бытует — тамошние девы себе мужей сами выбирают и живут с ними на пробу в одном шатре. И коли приглянутся молодые друг дружке, так и продолжают жить вместе, пока ребенок родится, опосля чего свадьбу устраивают. А ежели нравами не сойдутся — расходятся восвояси и сызнова пару себе искать могут. Одначе расторгнуть сыгранную свадьбу никак уж неможно, ибо рождение ребенка почитается ими как одобрение брака предками, коих ослушаться никоим образом нельзя.

Айоги же тем любопытны, что мизинец невесте в день замужества отрубают и многоженством своим хвалятся…»

Эврих остановился, чтобы размять державшие перо пальцы и обдумать, как пояснее и покороче изложить мысль о том, что каждое из племен ухитрялось объяснять свои обычаи самым разумным и убедительным образом. Так, скажем, выкуп, положенный платить у айогов за невесту, воспринимавшийся аррантом как оскорбительная «покупка» жены, очень, по его мнению, схожая с покупкой рабыни для ведения хозяйства, самими айогами трактовался совершенно иначе. По их словам, это не покупка и даже не компенсация того ущерба, который несет семья невесты, теряя рабочие руки. Скорее это материальное выражение благодарности жениха родителям невесты за то, что они вырастили и воспитали такую замечательную девушку. В глазах айога взять себе жену без выкупа — все равно что украсть из шатра её родных лучшее украшение, самую большую драгоценность. Но кто захочет обворовывать своих близких, причинять горе и наносить обиду тем, в ком его избранница души не чает? Ну и, разумеется, традиционный выкуп является гарантией того, что жених в состоянии содержать своих жен и не собирается заставлять женщин тяжко трудиться, дабы жить за их счет.

Потрогав шрам на левой щеке, Эврих постарался восстановить в памяти разговор с родичами обезноженного айога, состоявшийся через день после того, как тот пришел в себя. Тогда он, помнится, задал вопрос, как относятся родители-айоги к тому, что помимо их дочери у её мужа будет ещё одна или две жены. И с изумлением услышал, что те не только радуются такой возможности, но часто даже помогают зятю собрать выкуп для того, чтобы он мог ввести в свой шатер новую жену. «А как же иначе? — последовало неожиданное, но вполне логичное объяснение. — Если родители любят свою дочь, то, конечно же, не хотят, чтобы, пока её муж пасет стадо, она одна делала всю оставшуюся на её долю работу: собирала хворост и кизяк, готовила пищу, обихаживала детей, прибирала в шатре и обшивала семейство. Много жен, много рабочих рук, да и есть с кем словом перемолвиться, пока супруга нет дома».

Сколь ни поразительны были на первый взгляд чужие обычаи, в каждом из них, безусловно, имелся глубокий смысл. Раз уж матери-мемфи сами ратуют за наказание блудливых дочерей смертью, то какое право имеет вступаться за них чужеземец? Разговорившись об этом с одной из пожилых женщин, Эврих узнал о том, что всем мемфи, да и другим скотоводам известно: у белого буйвола и белой коровы может родиться пятнистый или черный теленок, ежели прежде её покрывал самец такого же окраса. Даже если та после этого не понесла. Но коль скоро это справедливо для буйволов, то почему бы не быть справедливым и для людей? Купив горшок с маслом и обнаружив под тонким слоем его обычную глину, человек вправе разбить покупку и наказать торговца за обман, не так ли? Свадьба же — нечто гораздо более серьезное, чем приобретение горшка с маслом. Это событие, которое празднует все племя, и, стало быть, обманутым тоже оказывается все племя, а не один жених, желающий, как правило, чтобы дитя, рожденное его женой, походило на него самого, а не на шкодливого знакомца…