Розы в ноябре - Зоя Туманова

«Как огромна ночь, — медленно текли полусонные мысли. — И степь черна, и небо».

Звезды светили отчетливо, ровно, движенье их было важно, неторопливо. И вдруг одна, светлая и яркая, заспешила, полетела, наискось просекая громадность небосвода…

Сарвар, оцепенев, глядел на живую звезду. И вдруг сообразил: «Спутник!»

Странное чувство настигло его — будто вселенная держит его, человека, на широкой ладони. Нестерпимое счастье толкнуло, подняло — Сарвар побежал, схватил кетмень, пошел садить с размаху по кустам шувака! Полынник валился с хрустеньем, источая свежую и острую горечь. Нарубил копну сена — не заметил. Спросил, опомнившись:

— Дед, что со мной? Пьян я, что ли? Не пил…

— В юные годы — сказано — и роса пьянит…

Всю ночь шла отара. И вот серебряная остроносая лодка позднего месяца доплыла до конца пути. Посвежел ветер.

Овцы спали — спина к спине — словно заснули речные волны, Сарвар подсунул под бок чекмень, под голову — шапку. Подбрела овца, дыша теплым…

Летели звезды — в бездонную глубину ночи. И сон его был — как полет. Струнное трепетанье трав, песни сверчка… Все идет, все плывет сквозь его сердце.

Пока в правлении судили, рядили, пока ездили уговаривать деда, Сарвар жил дома.

Здесь, в кишлаке, была главная улица, ровно обставленная одинаковыми, как почтовые ящики, домами, и еще улицы, улочки, проулки и тупички, где дома были старые, слепыми глиняными стенами выставившиеся на свет. И все улочки, кривые и загнутые, имели странную особенность — петляя и блуждая по ним, Сарвар неизменно выходил к колхозному клубу. Взгляд его упирался в табличку «Библиотека открыта от семи до девяти». Выждав, пока утихнет яростный гром крови в ушах, он толкал скрипучую дверь.

Иннур сидела за столом. Она снова была иная, как и в каждый раз, что он видел ее.

Девочка, — на корточках у школьной стены, камешки прыгают в ладони, — в россыпи блескучих косичек, надменная, потаенная…

Девушка, — в весенней степи, — тюльпан ее алого платья, медовый голос, быстрый и легкий смех. Все ей было смешно тогда — и оторопелость Сарвара, и лисьи пробежки Джумы, и важничанье стариков друг перед другом; прелесть ее лица была изменчивой, как трепет бегущей воды.

Сейчас лицо ее было — как в тени, движенья скупы и четки, синий халатик напоминал о строгом круге обязанностей, воротник блистал по-медицински безупречно; тем сильнее разгорался в глазах — когда она их поднимала — темный глубинный свет…

Сарвар все знал уже: как поднимает голову — блик света пробежит по гладко зачесанным волосам. И голос — дрогнет чуть, как трава под ветром: —«Прочитал уже?»

Только мальчишкой он читал так много — вечерами, забывая об уроках, но тогда ему казались настоящими книги, где оружие сверкало, как молния, герои умирали, чтобы вновь ожить, а красота женщин, бесценная и хрупкая, была призом безоглядной храбрости. Теперь книги для него выбирала Иннур, и каждая была — как хлеб для голодного ума; время отступало, бессильное стереть хотя бы слово из написанного сотни лет назад. Плакали, смеялись, обжигали страницы; люди, о которых он читал, властно входили в его жизнь, спорили с ним, порой — высказывали его мысли. С каждой книгой казалось — уже нельзя оставаться таким, Я как вчера, и каждая словно говорила ему голосом Иннур, вечерним, приглушенным: «Видишь, я думаю о жизни так…»

В библиотеку народ не ломился толпой — страда. Иногда являлись школьники — мальчишки, всегда на бегу, с галстуками, сбившимися на плечо красным крылышком; девчонки — те стреляли в Сарвара черно взблескивающими глазенками, прыскали, зажимая друг другу рты…

Чаще — в библиотеке бывало тихо. Поскрипывала лесенка — на нее взбиралась Иннур, чтобы снять книгу с полки. В золотом косяке света танцевали пылинки. Сарвар слышал свое дыханье. И тогда, чтоб заглушить гром сердца, он говорил.

Не о себе и не о ней. О книгах. Иннур слушала, кивала гладкопричесанной головой. Мысли их были согласны.

Дома Сарвар повторял ее слова — в уме. Счастье захлестывало, как паводок. И тогда он брал дойру, щедро рассыпал ликующие дроби. На соседском дворе дети пускались в пляс… Однажды его пригласили на той. Он удивился, но пошел, и впервые услышал похвалы, лестное слово «дойрачи». Все это было лишнее — дед остался непреклонен, отара ждала нового старшего чабана.

…Они не говорили о себе. Только однажды… Свет погас в ее глазах, движения были скованны, принужденны, и он спросил о здоровье. Иннур покачала головой: пустяки.

Невыразимо прекрасна была печаль этого лица — прихмуренных, бровей, сжатого маленького рта…

Иннур сказала не ему, а в окно, полное закатного света.

— Так хотелось поскорей кончить школу! Ну, вот, работаю. Хорошо. Только дома трудно: все словно чего-то ждут от меня. А чего?

— Я уезжаю, — сказал Сарвар, неожиданно для себя. — Сменю деда. Я — чабан, путь мой пролег в степях…

— Пути у людей разные, — она взглянула прямо, осенний сумрак был в ее глазах, под взметнувшимися ресницами. — Но хорошо, когда цель пути — одна…

«Как у нас с тобой!» — почудилось Сарвару недосказанное. Кровь поднялась волной, качнула сердце, как лодку, — он стоял, оглушенный, забыв, что надо сказать что-нибудь, что пора уходить…

Синий халатик мелькал среди стеллажей. Иннур вышла, протянула черно-белую книжку — тоненькую.

— Вот… Возьми. Стихи — не один раз читать будешь. Строчку я там подчеркнула — хорошие слова…

Забыв соразмерить силу, Сарвар ударил дверью — ахнуло гулко и тряско…

Дома негнущимися пальцами листал страницы. Что она подчеркнула? Зачем? Может, узнала — чудом прозренья, — что его сердце — точно камешек у нее на ладони?

Наконец, нашлась подчеркнутая строка: «…Не могу побежденным я жить на земле!»

Почему? Зачем? Что она хотела этим сказать!?

Голова трескалась, пока он не сообразил, поостыв, — и вправду, хорошие слова…

Сарвар не мог спать. Все в нем пело и ликовало. «Не могу побежденным я жить на земле!» Он скользнул в калитку, пошел, не зная куда. Ее дом… клуб… снова ее дом. Черными дымами над пепельными дувалами клубились деревья. Звезды плыли — кораблики в море тьмы… «Не могу побежденным я жить на земле!»

Он уезжал, не думая о разлуке: Иннур была с ним. Ведь не думаешь о своем сердце, оно с тобой, — пока ты жив…

Сарвар вел отару.

Течет шумливая живая река. Сарвар на Соловом — точно дерево, уносимое ее волнами.

Нет, не то. Так было раньше. Несла и несла его река жизни, направляемая другими в нужное русло.

Теперь он сам — старший чабан. Эти шестьсот голов — его: за каждую он в ответе. Зорки должны быть его глаза.

…Черной точкой висит в синеве беркут. Поглядывай, чабан! Куррей, куррей! Затрусил куда-то по собачьим делам Корноухий — вот я тебя! Куррей, куррей! Гляди, чабан, с холма, — проплешинкой светится лощина. Тут мало травы, гони отару быстрее. А вон там кивают ветру голубые султаны шувака, зелено топорщится лекин, — пусть отара идет кучно, покружи ее на одном пятачке… Куррей, куррей!

«Нельзя работать по-старому, — думал Сарвар, покручивая камчу. — Какая погода, да как травы пойдут… Нужны запасы кормов. И продумать, где расположить их. — вблизи колодцев. Нужно, чтоб ягнята родились раньше, больше увидят зеленой травы. „Померзнут!“ — словно слышал он недоверчивую воркотню деда. „Утеплю кошары! Палатки вон люди ставят — чтоб не под небом обсыхали ягнята…“— спорил в мыслях Сарвар.

И снова страгивали с места, грузом ложились на плечи заботы часа текущего: пора гнать овец на водопой, захромал белоухий ягненок… „Ловлю двух перепелов одной сетью“, — думал Сарвар, тревожно и весело ему было оглядывать отару, привставая в седле.

Должно быть, запали в память дедовы рассказы про „семьдесят мастей“, про редкостные шкурки, которые будто бы светились во мраке. Он смотрел — и видел другую отару, перед глазами сверкало янтарное, бирюзовое, серебряное руно, переливались диковинные узоры… Отара — сур! Отара — ширази! Отара — шамчирог! Не слыхано такого. Ничего, услышите! „Не могу побежденным я жить на земле!“

…Вечер был теплый, ветерок — точно ласка матери. Земля стлалась под ноги Солового. С вершины холма Сарвар увидел: отару нагоняет одинокий всадник.

Красный закат стоял на полукружьи неба; и глазам, утомленным его великолепьем, всадник казался безликим: черной тенью скользил он по краю земли. За хвостом коня, как бы чеканенного по меди, клубилось пыльное облако — мутило чистые краски заката.

Всадник приближался. Собаки морщили носы напружив затылки, сдержанно рычали, показывали красные десны, острый сахар зубов, привставали, — готовые ринуться, закружить, вздыбив, чужого коня, вцепиться в ненавистные сапоги…

Сарвар прикрикнул, покрутил камчу перед злыми носами. Псы, подвывая от обиды, улеглись, положив на лапы лобастые головы.