Розы в ноябре - Зоя Туманова

Зоя Туманова

Розы в ноябре

РАССКАЗЫ

Песенник моего отца

В годы войны любимым моим чтением был песенник отца — толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, вещь в доме — первой, насущной необходимости… Но сначала — об отце.

Вся его «родова» — чернявые, словно подкопченные смуглотой, по-уличному — «цыгане». Отец — с приметно темным посверком глаз, чуб — словно гроздь черного винограда-чараса.

В детстве — закоперщик, атаман. Шурка на улицу — пыль до неба. Первый — в драках. Первый — в ледяной кипяток Бозсу, с обрыва, и саженками — от берега до берега…

Первым пришел на завод.

В гулкой огромности цеха пристыл к месту, вглядываясь с жадным изумлением — красота же кругом!

Рявкает, щелкает, взвывает металл. Железо ведь, не глина, а поддается человеку, уступает… Стоит какой-нибудь, до ушей в масле, вроде бы небрежно, играючи шевелит руками, а станок, бегемот стальной, слушается… «Это по мне!» — насунул потуже кепочку, руки в карманы, — затопал в отдел кадров.

Заметили его скоро, да он и сам бы не затерялся — в деле горячий, упрямый, руки сноровистые, для жизни — активист. Скоро обвешали его поручениями — справлялся. В клуб пришел, там просто ахнули — вот кого ждали: плясун, певун, гармонист.

Жил отец, как учило время. А время было жаркое, шагало вперед крупно, пятилетьями, приводя в остолбенение нытиков и маловеров. Время гремело «Даешь!», походя било мировые рекорды; уже двинулся и набирал скорость стремительный тот паровоз, чья — в коммуне остановка.

«Наш паровоз» — это и была первая песня, записанная в отцовской тетради, а вторая — я и сейчас словно слышу, как поет ее синеблузый хор в две линии. В первой — цветут красные косынки, во второй — гордо вздернуты чубатые головы. Начинают басы со сдержанной силой, взбираются не спеша, словно восходя по ступеням со знаменем, — «Лейся вдаль — наш напев — мчись кругом!», и тут серебряной лентой вплетаются высокие голоса, взмывают выше, выше — «Над миром наше знамя реет!»

Песни, записанные отцом, гремели эхом гражданской войны, пылали отсветами штурмовых ночей Спасска — и других, новых гроз.

Выросший на улице Турк-Янги-Шахар, отец по-узбекски говорил как узбек. Разъезжая по кишлакам с агитбригадой, он вписал в тетрадь песню Хамзы «Хой, ишчилар!» — «Эй, рабочие!» И доныне, когда слышу ее, вызывают слезу ее мелодия, полная зовущего раздолья и скрытой тревоги, ее суровые слова… И всегда вспоминаю, что рядом с ней, на той же странице, была еще строка, не отцовской рукой вписанная, — «Олга, олга, доимо олга!» — «Вперед, вперед, всегда вперед!»

Писал это с детства отцов «кореш», соседский сын Тахирджан. Не сберегла моя детская память его лицо, голос, но осталось давнее, цельное ощущение этого человека — он был точно каленый уголь с неостывающим жаром. Как он плясал — каждым поворотом, каждым вздергом плеч словно вчеканивал себя в пространство сцены; казалось, не дойра командует его движениями, а сами они, отточенно-острые, рождают эти дробно-сухие, подымчивые ритмы…

В поездках ели с отцом из одной миски, и в обоих равно летели злобные выкрики байских прихлебателей — сквозь гром батрацких аплодисментов. Им, агитаторам «за колхоз», грозили и божьим гневом, и отточенным ножом. «Хоть сто ножей — пойду!» — пылал глазами Тахирджан.

А свалил его — камень из-за угла.

Осталась в тетради одна строка песни: «Вперед, вперед, всегда вперед!» Всего не успел, не дописал.

Время не стелило пуховиков, не кормило разносолами: каша из чечевицы да моссельпромовские леденцы пронзительного цвета и вкуса. А все же праздновали и тогда — и в календаре красные дни, и свое, семейное; а то и будни оборачивались праздником: отец был гостеприимен напропалую, безоглядно, что в печи — на стол мечи!

Первыми приходили старшие.

Голодом выгнанные из саратовских деревень, переселенцы, так и не приспособились они к щедро-неласковой чужой земле, не пошло у них крестьянство. Зацепились за жизнь кто как сумел. Дед — клепальщиком котлов на заводе, прожил недолго. Бабушка — прачкой по господам, кое-как подымала пятерых; не поднять бы, если б не революция.

Живы были и, еще в силе вполне, ее братья: брат — слесарь с темными, неотмывающимися руками, и брат — писарь с франтовской «бабочкой» при твердом воротничке; сестра — судомойка в столовой. У каждого своя тропка в жизни но, по старине, обитали все в куче, по близкому соседству, и гуляли праздники всей семьей.

Верховодила старшая сестра — моя, личная, бабушка. Я ее вспоминаю уже вовсе старенькой, высушенной, уморенной годами, но в свои семьдесят пять ездила она за тысячи верст погостить к сыновьям, и голос еще был такой: с базара идет — от угла ее слышно.

А в те годы, о которых речь, была бабушка бойка и поворотлива; всю «домашность», бывало, «живой рукой» переделает, настоится по очередям — и пошла с соседками «телечить», до всего было ей дело, вникала во все… Об одном жалела, что всей ее грамоты — только фамилию подписать, да и то в «палочных» буквах то одной, то другой подпорки не достает…

В те годы хмельного водилось немного, а если оно и случалось на праздничном столе, пили в меру, по присловью «гуляй, да ум не прогуляй!» Не водка и не брага давали взыграть духом — собирались ради песни.

Первой бросалась в песню, словно в омут, бабушкина сестра Мария. По рассказам старших, была она в свою пору красавица — шея точеная, блузка строченая. Шла с мужем — люди оглядывались: ай да парочка, гусь да гагарочка.

Мужа ее зарубил пьяный казак в девятьсот пятом. За грудные после того годы изжила Маша свою красоту, согнулась, потускла, да так и осталась.

Я ее помню неприметной, жмущейся к стенке, по самые брови повязанной черным шифоновым шарфом.

Застолье отогревало. «Рассмеливалась» она постепенно — и вдруг, уронив руки на стол, глядя сквозь всех странно потемнелыми глазами, заводила сразу на полный голос, на верхах высоких, с дрожью, как бы подостланных слезой:

Мы уйдем от проклятой погони,Перестань, моя крошка, рыдать!Ой вы, кони, вы, черные кони, —В целом мире таких не сыскать!

Второй куплет выше тянуть было некуда — голос ее падал, обрывался, она спешила, не выдерживала пауз, теряла дыханье, словно песней пыталась догнать что-то утерянное… И, не допев, махала рукой, виновато и обреченно: «Ну, песня вся, больше петь нельзя!»

А бывало и так, что просквозившая в голосе дрожь вдруг вырывалась рыданьем, тогда бабушка выводила сестру под руку на «вольный воздух», кто-нибудь посылал меня вслед с шалью — «Каб не простыла!», и я слышала тихий голос всегда такой громогласной бабушки: «Ну, хватит, Марея, всех слез не переплачешь!»

Стихал народ и за столом; переговаривались, вздыхая:

— С бедой — оно и за песней плачется…

— Да… Рассыпалось, как говорится, счастье по сучкам по веточкам…

А потом в комнату вкатывалась бабушка, разалевшая от мороза, «на той же ноге» летела в кухню, с великим береженьем, точно уснувшего младенца, вносила накрытый льняным полотенцем пирог, — пусть без сдобы, да горяч! — ставила его посреди стола. Светясь, рассказывала: «С утра все с ним колготилась! Голова вкруг идет — удался ли?», разрезала, раздавала и, когда все уже принимались всерьез, вдруг вскрикивала пронзительно: «Кушайте, кушайте! Да что ж вы не едите?»

Гости ели усердно, хвалили щедро:

— Такие-то пироги царь Миколашка и тот только по двунадесятым праздникам едал!

Воздавалось должное столу, потом летело задористо:

— Ну, пила душа и ела, погулять пора приспела!

И бабушка, подперши подбородок рукой, как за сотни годов до нее подпирались, закручинившись, русские бабы, заводила высоко:

Меж высоких хлебов затерялосяНебогатое наше село…

Не дав оборваться ее голосу на взлете, подтягивали басы, с тугой, сдержанной силой; если кто пытался взять зычностью, бабушка бросала в сердцах: «Ревет, как бык мирской!»

Не сразу, но хор слаживался; медово лился тенорок брата — писаря, у слесаря звук шел ноздряной, с гуденьем, как у жука. Не было укора и женщинам: умели и по низу стлать, словно холсты по росе, и вознести на такую высоту, что вчуже к сердцу подкатывало и ломило дыханье.

Пели и про то, как «звенит звонок насчет поверки, Лонцов из замка убежал», и про Ермака, и про Степана… «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!» — самозабвенно выводила бабушка; бог его душу знает, где он, этот самый Трансваль, за какой тридесятой хворобой, да ведь и там бьются люди за счастье и так же, по-нашему, болит, надрывается родительское сердце:

Сынов всех десять у меня,Троих уж нет в живых,И за свободу борютсяШесть юных остальных…А младший сын в шестнадцать летПросился на войну…

И тут во всю силу любви и скорби вступал хор — холодом стягивало кожу на затылке: