Часы - Эдуард Дипнер

и немцы, и мы, евреи. И ты тоже уезжай. Ты пропадешь здесь, если останешься. Уезжай, куда можешь! Хоть к черту на кулички, только прочь, прочь из этого проклятого черного города!

Эрик был возбужден и зол, метался взад-вперед перед сидящим на последнем оставшемся стуле Сергеем.

— Да, Эрик, крепко они тебя достали.

— А что ты думаешь? Ты не представляешь, сколько мытарств и унижений пришлось пройти, пока получил разрешение на выезд! Каждая кабинетная сошка норовит обхамить и унизить. И русских людей все меньше остается в кабинетах. Уезжают и русские, остаются казахи, неотесанные, грубые. Нет, с меня хватит! Брошу все и уеду!

— Ладно, успокойся. Уедешь, никуда не денешься, — Сережа помедлил. — А про Наташу ты что-нибудь слышал? Или знаешь?

— Ах, ты вот о чем. Не можешь забыть ее. Не знаю, не слышал. Пропала она, совсем пропала, и ты забудь о ней. И уезжай, если только есть малейшая возможность.

Нина не стала удерживать сына. Она видела, как изменился Сергей за небольшое время общения с Москвой. Появилась какая-то легкость в движениях, уверенность во взгляде. Новые модные мокасины вместо растоптанных ботинок, волосы пострижены, не торчат патлами. Несомненно, это влияние Жени. Младшему брату удалось совершить то, о чем мечтали и родители, и мы, дети, — вернуться! Вернуться, несмотря ни на что. А мы все безнадежно застряли в нашей казахстанской ссылке. Для Сергея это шанс, им нужно воспользоваться.

— Сережа, я только тебя умоляю: не будь в тягость дяде Жене. Ему непросто и совсем ни к чему возиться с тобой.

Волна неконтролируемой, безграничной, дикой свободы накрыла Москву. Советская государственность уже лежала в обломках, а новый российский порядок еще не родился. Опустели полки магазинов, и торговля выплеснулась на улицы. Торговали всем, что можно и нельзя было продать. Прямо на тротуарах, на картонных коробках и обрывках газет выставлялись старые, ношеные вещи, пучки овощей, выращенные на загородных дачах, и спиртные напитки самого различного пошиба: домашнее вино — мутноватое пойло в бутылках, заткнутых пробками из старых газет, — водка, закупленная у подпольных производителей, и спирт «Royal», в просторечии «Рояль», ставший на время главным напитком страны. Продавали посуду и трогательные семейные реликвии, чтобы выжить в этом безвременье. Продавали, оставляя после себя обрывки бумаги и мусор, постепенно заполнявший Москву. Мусор развевался ветром, шелестел под ногами и шинами машин. Его было некому и некогда убирать — Москва толпилась на митингах и демонстрациях за и против. Улицы столицы заполнил автомобильный хлам из Европы и Америки. Изрыгая сизый дым и рев, помятые, ржавые «фольксвагены» и «мерседесы» с европейских свалок ползли по Садовому кольцу, и от их выхлопов слезились глаза. Но главная торговля сосредоточилась на рынках, с пугающей быстротой и организованностью выраставших в Москве. Лужа — огромный рынок на стадионе в Лужниках, Горбушка — рынок меломанов и радиолюбителей на территории завода имени Горбунова, Митинский радиорынок и легендарная гигантская криминальная опухоль на теле столицы Черкизон — вещевой рынок в Черкизове. Появилось и процветало новое явление в жизни страны — челночная торговля. Челноками становились, в основном, бывшие интеллигенты, заполнявшие ранее бесчисленные и бесплодные НИИ и СКБ. Без финансирования обанкротившегося государства они закрылись, и тысячи образованных, предприимчивых людей оказались выброшенными на улицу. Они самоорганизовывались. Объединялись в команды, сбрасывались деньгами и распределяли роли: одни закупали дешевые вещи на развалах Сеула, Стамбула, Пекина, Ханоя и Дели, другие самолетами в нанятых рейсах везли тюки барахла в Москву, третьи торговали этим барахлом на московских рынках.

Особое место среди московских развалов занимал Измайловский блошиный рынок. Здесь выставляли на продажу товары для души и красоты: посуду с художественной росписью, матрешек всех видов, неожиданно вошедших в моду, значки и ордена, книги, новые и старинные, иконы, антиквариат, истинный и поддельный, и картины. Целый ряд картин доморощенных художников представлял здесь искусство для народа. Наибольшей популярностью у покупателей пользовались лебеди с гнутыми шеями на эмалевых прудах среди ядовито-зеленых бережков; копии шишкинских мишек в сосновом лесу; олени во всех позах — летящие с запрокинутыми назад рогами и скульптурно застывшие на отвесных скалах; буколические пейзажи с неправдоподобно синим небом и цветы, море цветов в вазах и кувшинах. Особое место, для любителей, занимали полуодетые волоокие красавицы на смятых постелях. Люди украшали свои тесные, жалкие жилища этими суррогатами красоты, чтобы отгородиться от жестокой действительности, от беспросветного полуголодного существования в разваливающейся на глазах стране.

Сергей искал свое место в бурлящем водовороте людей и событий. Он не будет обузой для дяди Жени, приютившего его в квартире на Шоссе Энтузиастов с двумя неудобными, пенально вытянутыми комнатами. В большом городе можно зарабатывать на жизнь живописью, только нужно организоваться, найти студию для работы, войти в потребительский рынок, гнездившийся здесь, в Измайлове. В субботу он уговорил прийти сюда дядю Женю, и теперь они увлеченно ломали комедию. Дядя Женя, импозантный, со стройной долговязой фигурой, в модной шляпе, сдвинутой на правую бровь, представлял иностранца, приехавшего в Москву, чтобы по дешевке купить российский антиквариат, а Сергей был переводчиком с английского. У лавки с потертыми дерюжками иностранец брезгливо тыкал пальцем:

— What country it’s out?

— Он спрашивает, из какой это страны, — переводил Сережа.

Продавец цыганского вида суетился, надеясь развести на валюту простодырого европейца.

— Из Ирана, из Ирана, только недавно привезли.

— It’s from Persia, mister John.

— O-о-о! — поднимал палец вверх «mister». — Аnd how much?

— Он спрашивает, сколько стоит.

Заинтригованный, боящийся продешевить продавец мучительно выжимает из себя несусветную цену:

— Скажи ему — сто. Хундред, — пытается он говорить на иностранном языке.

— Rubles? — наивно уточняет мистер Джон.

— Нет, нет! No! Баксов! Dollars! — подпрыгивает от нетерпения цыган.

— O! It’s impossible, — горделиво удаляется иностранец.

Тетя Люся не участвует в представлении, наблюдая за артистами издали. Но уже у следующей лавки они разоблачены. Бывалая челночница, взглянув на растоптанные туфли дяди Жени, мгновенно определяет: «Советские. Скороход. Иностранцы такие не носят».

А в следующую субботу привезли из Вятки сруб для дома на садовом участке в Поварове, в двадцати километрах на север от Москвы, и Сергей вовлечен в строительство. С дядей Женей интересно, можно говорить обо всем на свете, он много прочитал, много повидал, неоднократно бывал за границей. А вечером они едут переночевать на станцию Луговую, это недалеко, в десяти километрах, у дяди Жени своя машина, шестерка.

В Луговой было Борисовское семейное гнездо. Дом построил родной брат бабушки Симы Леонид Гаврилович. В двадцать девятом году его, двадцатилетнего, арестовали и дали пятнадцать лет поселения с лишением в правах за то, что