Сорвавшийся союз. Берлин и Варшава против СССР. 1934–1939 - Яков Яковлевич Алексейчик

а мы сможем воспользоваться этим… Ситуацию после войны я рисовал следующим образом: три огромных великана, истекая кровью, больные дизентерией, скорчились в состоянии агонии, а маленький полячек вертится вокруг них, униженно прося места для себя. Я сравнивал нашу задачу с бегами. Кони мчатся к финишу, а мы же, как муха, уселись на ухе одного из них. В момент приближения к финишу муха улетает с обессилевшего коня и приходит первой». Под тремя великанами Юзеф Пилсудский понимал Австро-Венгрию, Германию, Россию, поделившими в конце XVIII столетия Речь Посполитую. Он исходил из того, что в ходе столь крупного столкновения не только кто-то побьет кого-то, а кто-то окажется изрядно побитым. Еще кое-кто, вовсе не будучи главным в обширной драке, получит возможность извлечь собственную выгоду из передряг, выпавших на очень больших. В такой прорисовке «польская государственная оказия» ему представлялась не только вполне очевидной, но и неизбежной. При этом Пилсудский никоим образом не обозначил, должна ли сама польская муха способствовать процессу или же может ограничиться сидением на ухе одной из лошадей в ожидании ослабления скачущих.

Теперь известно, что события в Первой мировой войне стали развиваться не совсем так, как желали русский император и будущий польский маршал. Их ход больше соответствовал предсказаниям П.Н. Дурново, изложенным в его записке, направленной Николаю II. Без тронов остались Романовы в России, Гогенцоллерны в Германии, Габсбурги в Австрии. Но с Российской империей такое случилось не в результате военного поражения от немцев и австрийцев, как предполагал Пилсудский. Ее «съели» две революции. Сначала буржуазная — в феврале, затем социалистическая — в октябре 1917 года, обе тоже совершенно неожиданные, как и Великая война. Ведь еще в январе 1917 В.И. Ленин сокрушался, что «мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Он собирался переезжать из Швейцарии в далекую Америку, но уже через полтора месяца произошла первая революция, в результате которой Россия осталась без царя. Нежданной она казалась и британскому политику Уинстону Черчиллю, который спустя годы в своей книге «Мировой кризис» отмечал, что в 1917 год Российская империя вступала значительно окрепшей, даже непобедимой. Царь Николай II «к этому моменту выиграл войну для России», но «ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже на виду».

Спустя целое столетие не может не вызывать удивления с недоумением, что российского императора в критические для него дни и часы даже из высшего армейского руководства поддержали только два человека: тот самый генерал от кавалерии — немец по национальности — Ф.А. Келлер, командовавший 3‑м конным корпусом, потом убитый украинскими петлюровцами, а также генерал от кавалерии, стоявший во главе Гвардейского кавалерийского корпуса, азербайджанец Гусейн Хан Нахичеванский, через два года расстрелянный чекистами. Все командующие фронтами, отнюдь не исповедовавшие марксизм, даже генерал-адъютант М.В. Алексеев — начальник штаба Верховного главнокомандующего, коим был сам Николай II, выступили за отречение императора от престола.

Известный варшавский политик и публицист Станислав Цат-Мацкевич, обратившись к тем временам в своей книге «Польская катастрофа 1939 года и ее причины», сформулировал три объяснения случившейся в России революции. Прежде всего, полагал он, к ней привел большое государство Николай II — джентльмен, мистик, человек, «совершенно не имевший чувства реальности». По мнению этого аналитика, у царя был «фантастический ум, готовый в любую минуту поверить в любую политическую сказку», а также «всем уступить, всем угодить». С каким-нибудь «другим членом этой династии на престоле Россия имела бы больше шансов избежать катастрофы, которая ее постигла». Второй причиной Станислав Цат-Мацкевич назвал мировую войну, от которой Николай II не посчитал нужным уклониться. Третьей — российскую интеллигенцию, для которой были характерны «отсутствие государственного чувства», а также совершенно «антигосударственные инстинкты». У нее «каждая антигосударственная организация вызывала симпатии», а тот, «кто помогал в борьбе с единовластием, становился ее «попутчиком», снабжал материальными средствами». Если вести речь о средствах, то, напоминал польский автор, «из истории российских социалистических партий мы знаем, что партии эти распоряжались тысячами», поступавшими «из карманов богатых фабрикантов, землевладельцев, состоятельных адвокатов, врачей…» Станислав Цат-Мацкевич в этой связи привел полный горькой иронии эпизод о том, как «Щегловитов, императорский министр юстиции, посаженный большевиками в Петропавловскую крепость, встретил на тюремной прогулке г-на Терещенко, министра правительства князя Львова, богача, который прежде был известен субсидированием революционного движения». Во время встречи И.Г. Щегловитов язвительно заметил: «Говорят, Вы заплатили пять миллионов, чтобы попасть сюда. Как жаль, что я об этом раньше не знал, я бы посадил Вас сюда бесплатно». Так Иван Щегловитов напомнил Михаилу Терещенко о денежных суммах, в свое время переданных им революционерам. Сформулировал польский аналитик и еще один вывод, мимо которого трудно пройти: «Российскому интеллигенту лишь казалось, что он мыслил антиправительственно, на самом же деле он мыслил антигосударственно».

Кое в чем все-таки не ошибся в своих предсказаниях и Пилсудский. Довольно точным оказался его образ польской мухи, сидящей на ухе одной из лошадей, галопирующих к финишу войны. Возрождение польской государственности в самом деле не стало результатом военных усилий самих поляков. Они служили и воевали и в российской, и в австро-венгерской, и в германской армиях. Больше всего их было в российской, меньше всего — в германском рейхсвере. Британец Норман Девис утверждает, что во время Первой мировой войны в вооруженных силах этих империй числилось почти два миллиона поляков, но по разные стороны фронта. К примеру, основательно вошедший в историю возродившейся Речи Посполитой генерал Юзеф Халлер начинал ту войну в чине австро-венгерского подполковника. В таком же звании и на одной стороне с ним воевали Казимеж Соснковский и Владислав Сикорский — тоже будущие польские генералы. Владиславу Сикорскому в годы уже Второй мировой войны предстояло побыть и главой польского правительства в изгнании, и Верховным главнокомандующим польскими вооруженными силами. В составе австро-венгерской армии, создав из добровольцев три бригады польских легионеров, дрался с русскими и Юзеф Пилсудский, получив от австро-венгерского командования звание бригадира — нечто среднее между полковником и генерал-майором. Маршалом он стал в марте 1920 года уже в возрожденной Польше, собственноручно подписав декрет, которым «возложил на себя» это высокое звание.

В те же годы не менее известный польский генерал Владислав Андерс, будучи поручиком русской армии и командуя эскадроном драгун, за проявленную храбрость и боевые способности был отмечен семью орденами, включая орден Святого Георгия 4‑й степени, за фронтовые отличия направлен в Академию Генерального штаба в Петрограде, где по окончании ускоренного курса получил соответствующий диплом и погоны капитана из рук самого Николая II. Родившийся на Люблинщине Юзеф Довбор-Мусницкий