Ниссо - Павел Лукницкий

А для себя на летнее время Бахтиор рядом с домом поставил легкий, на высоких столбах шалаш, - в такой шалаш не залетали москиты, и спать в нем было прохладно.

5

Когда большая, полная луна, словно выкатившись из горы, медленно оторвалась от нее и, повиснув в воздухе, поплыла над ущельем, зеленоватый свет залил неугомонную реку, молчаливые скалы, стены разрушенной крепости, последнюю, торчащую над обрывистым берегом башню.

В мертвенной неподвижности длинных теней только одна тень двигалась под стенами крепости. Старый Бобо-Калон, одинокий и молчаливый, напряженно работал. Он поднимал камни разрушенной башни и, сгибаясь под тяжестью, переносил их на новое место. Здесь он аккуратно складывал их один на другой, строя новую стену, которая должна была отгородить оставленные ему владения от площади, предназначенной для нового канала.

В одних подштанниках, затянутых тесьмою вокруг впалого живота, без халата, голый до пояса, он подставлял лунным лучам то четко обрисованные тенями ребра своей груди, полузакрытые белою бородой, то худую, с напряженными мышцами спину. Никто не должен был видеть, как он работает. Пусть завтра все думают, что это дэвы позаботились отгородить его новой стеной от всего мира. Пусть завтра все думают, что хотят. Стена примкнет к мельнице, перекинется через канаву, подводящую воду, соединится со старой крепостной стеной... Пусть всякий пришедший на мельницу знает, что пришел он не на общую землю, а в самый дом Бобо-Калона!

В темноте таскать камни было труднее; спасибо луне, - теперь, ища подходящий камень, не нужно ощупывать их сухими ладонями. О нет, Бобо-Калон еще не устал, в костлявых плечах его еще много силы, хотя, по законам Али, эту силу он мог бы не тратить ни для какой работы. Половина стены уже выложена!

Положив еще один камень, Бобо-Калон вдруг выпрямился, прислушиваясь: кажется, что-то скрипнуло в тишине, - неужели сюда идет человек? Но скрип повторяется. Кто-то, вошедший в крепость, совсем не заботится о том, чтобы не нарушать тишины: камни ворочаются у него под ногами. Кому нужно ночью идти сюда?

Раздосадованный Бобо-Калон быстро кидается к башне, хватает висящий на косяке сводчатой двери длинный белый халат и, облачившись в него, меняет свои торопливые движения на медленные, непринужденные. Поворачивается к лунному свету, спокойно вглядывается в зеленоватый полумрак, словно только что потревоженный шумом в своих величавых раздумьях.

Пересекая крепостной двор, к Бобо-Калону приближается чернобородый толстый человек в черной чалме, в просторном ватном халате. Ремень, опоясывающий халат, поблескивает медными украшениями; широкие, стянутые у щиколоток шаровары делают неуклюжей приземистую фигуру. Сразу узнав Мирзо-Хура, Бобо-Калон с неудовольствием глядит на него: он не любит купца, как не любит всех вообще иноземцев.

Не дойдя до старика, купец останавливается: пусть Бобо-Калон утешается мыслью, что Мирзо-Хур ничего не видел! Глядит на разрушенную башню, на остатки раздробленной скалы, сокрушенно воздевает к небу свои короткие толстые руки.

- О достойный! - восклицает купец. - В какие мы живем времена!

Старик молча глядит на него; надо быть вежливым и любезным с купцом, разве сам купец не старается делать все, чтоб вызвать к себе расположение Бобо-Калона?

Мирзо-Хур подходит к Бобо-Калону, берет его руку, склонившись, целует кончики его пальцев. Старый сиатангский обычай! Но разве Мирзо-Хур рожден в Сиатанге? Не поддаваясь на явную лесть, Бобо-Калон только склоняется над рукой Мирзо-Хура и, не в силах побороть гордости, проносит над ней плотно сомкнутые губы. Мирзо-Хур делает вид, что совсем не обиделся, он доброжелательно щурит запрятанные в мешковине щек маленькие глаза, но со злобой думает, что ведь не ханские же сейчас времена и пора бы понять Бобо-Калону, что в общей с ним нелюбви к нынешним порядкам, сошедшим на эту древнюю землю, им следует стать друзьями!

- Слава пророку Али, теплая ночь! - произносит купец и глядит на выложенную Бобо-Калоном стену.

- Садись, - отвечает старик, небрежным жестом указывая на плоскую плиту, заменяющую скамейку.

Они усаживаются рядом и, отвечая на невысказанный вопрос купца, Бобо-Калон произносит:

- Есть еще люди! И сердца тех, которые от меня отступились, еще хранят для меня немножко горячей крови: вот пришли в темноте, сделали сами!

- Деньги взяли, достойный? - с ласковым ядом спрашивает Мирзо-Хур.

- Нет, уважения ради. Я их не видел в темноте, вот только сейчас, луна вышла, - верхние камни немножко поправил.

- Так, так, достойный! Уменьшаются владения твои.

- Мои владения - в благоволении покровителя. Кто может уменьшить их?

- Ты прав, Бобо! Кто может уменьшить мир Установленного?

Мирзо-Хур почтительно умолкает. Молчит и Бобо-Калон. "Бобо" - это вольность, недостаточное почтение к его касте, но не надо быть слишком обидчивым, раз он сам у Мирзо-Хура поверх головы в долгу! О, торгаш, как он умеет опутывать! И теперь уже никогда не наступит время поквитаться с ним! Но какой может быть расчет у купца, - неизменно, и ничего в расплату не требуя, приносить ему, обнищавшему старику, то мясо, то соль, то зеленый привозной чай, - все, от чего давно пора бы отвыкнуть? С недавних пор купец приходит часто и, всегда почтительный, сидит подолгу, будто в самом деле хочет только наслушаться разговоров хранителя мудрости и толкователя Установленного.

- Как дела твои, Мирзо-Хур? - наконец нарушает молчание Бобо-Калон.

- Какие дела, Бобо? - стараясь казаться столь же величавым, отвечает купец. - Добрые дела творятся там, - купец указывает пальцем на небо. Здесь дела холодны, как снега вершин. Кто в мою лавку заходит? Кто хочет долги отдавать?.. Скрытно только опиум берут у меня, один от другого таится... Хочешь опиума, Бобо? У меня с собой.

- Не хочу, Мирзо-Хур, сколько раз ты мне предлагаешь? Двужизненный дым нужен тем, у кого второй жизни не будет.

- Ты прав, Бобо, твоя душа воплотится в барса, чтобы ты мог покарать тебя ненавидящих! Там ничто не меняется, как меняется все в этом мире. Беспокойство туда не придет.

Бобо-Калон понимает, что купец - из вежливости, что ли? - хочет продолжать незаконченный в прошлую встречу большой разговор. Зачем? Разве купец может проникнуть в простор Установленного? Не надо бы снисходить до задушевной беседы, но кто еще в селении готов теперь столь почтительно слушать Бобо-Калона?

Он молчит. Мирзо-Хур тоже молчит, зная, - старик не утерпит, заговорит.

От мельницы с тихим журчанием бежит, переливаясь, ручей. Луна, поднимаясь, укорачивает длинные тени.

- Слышал я: сегодня Бахтиор посмел повысить на тебя свой голос? почтительно, но опустив глаза, чтобы скрыть их лукавый блеск, спрашивает Мирзо-Хур.

Бобо-Калон молча пожевывает сухими губами.

- Собачий хвост он! - продолжает Мирзо-Хур. - Не понимаю я, Бобо, как верные позволили собаке вырастить себе волчьи зубы?

- Живешь здесь, сам знаешь.

- Знаю. Но ведь он был вашим человеком, родившимся среди этих камней? Ведь он самый презренный факир!

- Самый нищий, самый ничтожный! - вступая, наконец, в разговор, распаляется Бобо-Калон. - Ни дома не было, ты знаешь, ни овцы, ни рубашки.

- И не было бы, если бы не русский...

- Если бы не русский, разве он стал бы сумасшедшим? Сотни дэвов живут в нем от головы до пяток, сотни скверных дэвов свили себе в нем гнездо, глядят из его глаз, слетают с его языка, движут его руками. Они пожрали его душу, он живет без души, а тело его проклято. Ты помнишь то собрание нечестивых?

- Помню, Бобо, при мне уже было.

- Как печень моя не разорвалась тогда! Встал он, смехом оскалил зубы, сказал: "Горе вам, сеиды и миры, уходите теперь в Яхбар!" Ушли сеиды и миры, и разве это не великий позор? Разве не могли они остаться, как я, забыть богатства, думать о свете истины?.. Он называется председателем сельсовета язык сломаешь, пока произнесешь это слово, - но он не человек, он вместилище дэвов, - разве могут дэвы затмить свет истины в душе, обращенной к одному покровителю?

- Все-таки, Бобо, теперь он силен.

- Теперь? Но три года назад, когда этот русский пришел к нам, Бахтиор был человеком моего народа, пусть факиром, но все-таки сиатангцем. Он не был тогда таким, как те факиры, что жили в Волости и уже ставили себя выше ханской крови и "Лица веры". Никогда не жаловался он на свою нищету. Никогда не хотел быть сытым. Он жил, как камни. Он знал, что есть большие и очень большие камни, и есть маленькие, и есть песчинки, но, как и все мы, он был вместилищем бога. Ничтожным, незаметным, но все-таки вместилищем бога. И после смерти его душа могла бы войти в невинную маленькую букашку, которая живет под крылом у самого маленького воробья. Но когда, три весны назад, к нам пришел этот, да развеется прах его отца, этот ненавистный Шо-Пир, - ты тоже помнишь этот день? Ты помнишь?

- Все помню я, все помню!

- И мы, собравшись у этой мельницы, над этой самой рекой, вот здесь, на дворе моей крепости - это все-таки моя крепость, что ни говорили бы иные, мы слушали этого русского... Э! Покровитель! Сидя на этих камнях, мы слушали богопротивные слова, которые он говорил. Это он сказал нашим факирам: "Перед кем руки на груди складываете?" это он ругал их за то, что они покорны нашему запрещению вступать на тропу, ведущую в Волость. Ты помнишь, как нашими посланцами до того были только сеиды и миры, чьи души не боятся заразы? Это он назвал нас - владетелей этих мест - врагами, а факиров из Волости, и русских солдат, и наших презренных рабов - братьями... Это он научил их: "Пошлите своих факирских гонцов повсюду, пусть посмотрят на советскую власть и берут пример". Это он бросил, как огонь в сухой хворост, глупую мысль о счастье в их не знавшие беспокойства души! Как жидкий свинец, слух прожигали его слова! Сердце мое кипит, когда я их вспоминаю!.. Мы слушали и покачивали головами, сверху вниз покачивали, как всегда говорим мы: "да-да", тысячу раз "да", когда не хотим спорить с презренными. И Бахтиор слушал. И думал я: уйдет пришелец, мы плюнем на его след, пусть видит во сне, будто мы поверили в его речи! Мудрость моя начинает мутиться, как похлебка в котле, когда я вспоминаю, как первый раз уши мне обожгли те слова, что я слышу теперь каждый день. И от кого слышу? От соседей моих, от людей моего народа. Не только факиры, даже сыновья акобыров их повторяют! Трудно мне, словно колючка в горле моем, когда я говорю об этом. Но я прожил пять кругов, я знаю все в Установленном и теперь хочу быть спокойным. Не хочу чужих дел! И чужих людей не хочу!