Ниссо - Павел Лукницкий

Когда несколько лет назад пришел он в это селение, чтоб остаться здесь, Бобо-Калон после первого разговора с ним прозвал его в насмешку Шо-Пиром "правителем пиров". Это прозвище, возникшее из очень смешного, но не понятного сиатангцам созвучия, осталось за ним, и никто в селении не знал его настоящего имени. А Бобо-Калон, после прихода Шо-Пира быстро утративший остатки своего влияния на факиров, очень скоро убедился в том, что ущельцы произносят слово Шо-Пир с уважением. Кто мог думать, что этот чужеземец в самое короткое время приобретет такой непререкаемый авторитет?

Сухощавые, тонконогие, согнувшиеся под вязками колючего тала, ущельцы торопливо прыгают с камня на камень, а Шо-Пир на чистом сиатангском наречии указывает им, куда именно следует сложить ношу. Потом ущельцы подходят к Шо-Пиру и, глядя снизу вверх, спрашивают, что делать дальше. Он посматривает на них своими светло-голубыми глазами, и в прямодушном, чуть насмешливом взгляде подошедший угадывает, что тайная мысль его о давно заслуженном отдыхе прочитана и что, собственно, спрашивать Шо-Пира не о чем: надо работать еще!.. Некоторых, явно ленивых, Шо-Пир поддразнивает достаточно ядовито, чтобы окружающие тотчас подняли ленивца на смех.

- Шо-Пир! - слышится отовсюду. - Куда класть вот это?.. Шо-Пир, довольно сюда?.. Шо-Пир, хватит колючки, давай зажигать костер!..

Но человек в гимнастерке и галифе только посмеивается, не соглашаясь, хотя огромная сухая груда уже закрывает башню на треть ее высоты.

А обитатель башни, старый белобородый Бобо-Калон, безучастно сидит поодаль на камне, глядя то вниз, вдоль реки, то на своего сокола, который хохлится перед ним на железном, воткнутом в землю жезле, украшенном мелкой бирюзой. Ручной старый сокол, заменивший Бобо-Калону родных и друзей, охватывает растрескавшимися когтями рукоятку жезла, поднимает то одну, то другую лапу, легонько поскрипывая когтем о металл, глядит круглыми, равнодушными глазами на своего властелина, важно вертит головой и время от времени, лениво приподнимая крыло, сует в пожелтевшие перья клюв и подолгу щелкает им. Иной раз, видимо сочувствуя соколу и желая ему помочь, старый Бобо-Калон, сосредоточенно сдвинув морщины на своем полном величия и старческой красоты лице, трогает перья птицы изогнутым, порыжелым ногтем мизинцы. Этим непомерно длинным - ничуть не короче соколиного клюва - ногтем Бобо-Калон щекочет бок замирающей от удовольствия дряхлой птицы, и она снова с холодной важностью, медленно моргая, глядит старику в глаза...

Ничем не показывает Бобо-Калон своего отношения к тому, что должно произойти с его древним жилищем. Когда несколько дней назад Шо-Пир вежливо и строго сказал ему, что народ решил, разрушив старую башню и убрав скалу, провести через крепость новый канал, старик, на одну только минуту задумавшись, с достоинством ответил Шо-Пиру:

- Все по-новому теперь идет... Народу нужно, народ решает... В нижней башне жить хуже, река подмывает ее, но я перейду. Моя жизнь, наверно, не будет долговечнее жизни камня!

Кроме работающих, собрались сюда и другие ущельцы. Это те, кому нет дела до затеи Шо-Пира, - владельцы ближайших к старому каналу участков, не заинтересованные в воде; это те, кто, не высказывая вслух своих мыслей, сочувствует Бобо-Калону, считает его незаслуженно униженным. Среди почитающих установленные от века порядки, среди хранителей веры и благочестия Бобо-Калон считается первым - самым знатным и самым мудрым; они называют Бобо-Калона хранителем мудрости и толкователем Установленного. Не все они пришли сюда в этот день: многие не хотят, став свидетелями нового унижения внука хана, оскорбить его гордость. Но другие, не преодолев своего любопытства, расположились на окружающих башню скалах и терпеливо дожидаются невиданного зрелища, какое готовит Шо-Пир. Как вороны на скалах, они хранят выжидательное молчание.

Солнце палит нещадно, накаленные камни источают жар. Ущельцы работают вокруг башни, обливаясь потом, и с завистью, а порой со злобой поглядывают на недоброжелательных зрителей... Разве приятно работать под десятками бесстрастно осуждающих взглядов? Но ведь вся эта работа - вызов приверженцам Установленного, новое утверждение правоты Шо-Пира, и, значит, надо работать, не покладая рук.

День идет, колючка уже наполовину прикрыла башню. Только кромка стены, подпирающей башню со стороны крепости, еще свободна, - ущельцы всходят по ней чередой и бросают отсюда все новые и новые вязки.

Шо-Пир смотрит на башню и кричит одному из ущельцев, только что сбросившему свою ношу:

- Бахтиор! Довольно теперь! Вели всем уйти зажигать будем!

Тот, к кому относятся эти слова, - молодой, черноглазый, сухощавый, как все сиатангцы, ущелец, - останавливается на кромке стены и кричит:

- Уходите все вниз! Карашир, уходи! Худодод, уходи! Исоф, вниз спускайся! - И, взглянув краем глаза на тех зрителей, что расположились у самой башни, неожиданно вставляет в свою сиатангскую речь неловкую русскую фразу: - Шо-Пир! Вот этот, много дурак, пускай горячо им будет!

Бахтиор живет вместе с Шо-Пиром и научился у него кое-как объясняться по-русски. Кроме него, никто из ущельцев русского языка не понимает.

- Не надо быков дразнить! - отвечает Шо-Пир. - Пусть тоже уходят, скажи им... Да слезай сам скорее! - И переходит на сиатангскую речь: - Все вниз! Отдыхать будем пока. Карашир, готовь свою трубку.

Бахтиор решительным взмахом руки велит любопытным убраться и бегом спускается к собравшимся вокруг Шо-Пира. Приверженцы Установленного лениво покидают облюбованные места.

Шо-Пир подходит к груде колючек, чиркает спичкой. Бобо-Калон, положив ладонь на спину сокола, напряженно глядит на возникающий огонек. Огонь быстро распространяется, черный дым всклокоченным облаком взвивается над юркими языками бледного пламени. Ущельцы безмолвно глядят на него. Дым поднимается все выше, пламя начитает посвистывать, жар заставляет людей податься назад. Шо-Пир, подбоченясь, молча любуется силой огня.

Вся древняя башня охвачена пламенем, дым уже застлал все ущелье, он поднимается по скалам темными волнами. Зрители, жмурясь и закрывая руками глаза, разбегаются, прыгая с уступа на уступ, собираются у желобов канала.

Огромный костер клокочет, бьется, шумит, скрыв от наблюдателей башню. Только мгновеньями она показывает свои черные камни.

Испуганный сокол пытается взлететь. Но Бобо-Калон сжимает его крылья ладонью, и он остается сидеть на жезле, опустив веки на слезящиеся выпуклые глаза. А Бобо-Калон смотрит на пламя так, словно вглядывается в ему одному знакомый, понятный мир, - темные, немигающие глаза старика спокойны.

- Довольно, друзья! - говорит, наконец, Шо-Пир. - Насмотрелись. Пусть горит, отдохнем пока. Карашир, где же трубка твоя?

Коренастый, бледный, невероятно грязный факир, оторвавшись от зрелища, опускается на колени, быстро выковыривает в земле ямку, насыпает в нее грубый самодельный табак, Шо-Пир и работающие с ним ущельцы рассаживаются вокруг ямы. Карашир сует в табак длинную соломинку и, подобрав отскочивший от костра уголек, кладет его на табак. Затем, заложив ямку плоским камешком, наклоняется и, взяв конец соломинки в рот, энергично сосет его. Табачный дымок струится из-под земли, и ущельцы, ложась на землю ничком, один за другим прикладываются к соломинке. Только Шо-Пир, вынув из нагрудного кармана гимнастерки свою старую люльку, раскуривает в ней такой же табак.

"Счастье... - размышляет Бобо-Калон, глядя на огромное трескучее пламя. - Что они понимают в счастье? Разве камень идет свое счастье? Разве ищет его вода? Все предопределено покровителем, в камне и в человеке, в ветре и в облаке разлита его душа. А им, людям, кажется, что они созданы иначе, чем все в мире. Что они не подобны лягушке, наслаждающейся в недвижной воде, и змее, греющейся на горячем камне, и густому облаку, и дереву, у которого есть свой ум в зеленых ветвях. И в глупом беспокойстве люди тщатся жить иначе. Зачем хотят они все изменять по своему желанию, все переделывать? Разве человек может сам искать свое счастье?.."

Сухими пальцами старик гладит жесткие перья сокола, и тот, пригибаясь на лапах, всем своим существом принимает нежданную ласку.

В третий раз дождавшись своей очереди и отвалившись от соломинки, Карашир удовлетворенно вздыхает, глядит на объятую жарким пламенем башню и переводит взгляд на группу любопытствующих ущельцев. Теперь все они собрались на выступе скалы, там, где вода канала, вылетев из последнего желоба, журчащим каскадом падает в сложенную из каменных плит канаву, идущую к селению. Они тоже собрались в кружок и, видимо, рассудив, что никакие необычайные события не должны отвлекать их от насущных потребностей, разложили на плоском камне ломти ячменных лепешек, яблоки, тутовую халву.

Глаза Карашира, устремленные на еду. Печально блестят.

В лохмотьях своего овчинного халата, сшитого из пестрых, но одинаково ветхих кусков, шерстью то наружу, то внутрь, жилистый, тощий, он сидит, поджав под себя худые ноги, на которых болтаются остатки непомерно больших, с бахромчатыми раструбами голенищ; они прикручены к щиколоткам обрывками шерстяной тесьмы. Накинутая на плечи овчинная ветошь никак не прикрывает наготы Карашира; его ребра, обтянутые сухою коричневой кожей, его впалый живот, его тонкие волосатые руки с налипшей на локтях грязью поблескивают на солнце и придают всему облику Карашира вид живой мумии. Вряд ли ему больше тридцати лет, но бледное с прозеленью лицо, утомленное и печальное, не дает никакого представления о его возрасте.