Вторжение - Гритт Марго

Дарина держится невидимкой рядом с бюстом грека в искусно выделанной тоге – похоже, над драпировкой скульптор корпел дольше, чем над головой. Юное лицо со сколотым носом, в рамке наспех обработанных долотом кудрей. Зрачки – что редкость! – словно небрежно пробурили две темные лунки в толще льда. Не император, не воин, так, безымянный малый. Любимчиков у Дарины не водилось, но, когда в День Возвращения она сорвала с него маску, ей показалось, что он улыбается. После объявления о карантине они с Еленой Николаевной баловались («шестьдесят лет – ума нет»): в шутку нацепили голубые намордники на всех подряд, даже на лань Артемиды. Не верили, что будут месяцами обновлять страничку сайта, словно опасаясь, что их могут не предупредить, и читать: «Сегодня: закрыто для посещения».

– Скоро уже баба безрукая? – бормочет старик, который не снял шляпы. Из-за наушников никто, кроме Дарины, его не слышит. «Безрукая баба» покорно ждет в конце зала, спущенная с постамента, чтобы незрячие дотянулись до обрубков – здесь лицо уже мало кого интересует. Те, кто посмелее, хватают за грудь. Дарина больно прикусывает щеку.

Кто бы мог подумать, что великий День Возвращения превратится всего лишь в первый. На второй не вернулась Елена Николаевна, но вернулась крохотная компания выживших любителей искусства, а на третий не вернулся уже никто. Кроме Дарины и Общества слепых.

Когда ОС исчезает, зал номер двадцать четыре снова превращается в чертов морг.

Хотя нет, настоящий промозглый морг – два колючих свитера под пуховиком и остывающий за четверть часа термос – был здесь зимой, когда отключили отопление. Чтобы согреться, Дарина пробовала наворачивать круги по коридорам, но в скользящих по глянцевому полу чунях бегать было опасно. Она тогда хотела уйти, правда. Дочь звонила: «Мам, ну никому оно больше не нужно. Никто не вернется. Зачем тебе, мам?» Дарина не включала камеру, чтобы дочь не видела пара изо рта.

В залах с картинами электричество отрубили еще два месяца назад, поэтому, пересекая обитель голландцев, Дарина освещает путь карманным фонариком. Напрягает зрение так, что чувствует резь в глазах. В детстве Дарина верила, что предмет перестает существовать, когда она отворачивается и больше его не видит. Если она ослепнет, голландцы тоже перестанут существовать, и Дарина идет, всматриваясь в кувшины, ремеры, пышные масляные пионы, сырые тушки рыб, подгнившие бока инжира. Пытается запомнить, запечатлеть. Ей здесь немного не по себе, после того как она застала какого-то чудака, вспарывающего ножом холст. Ценитель, не иначе, – выбрал натюрморт с изящной пружинкой кожуры лимона. Наверняка чтобы закрыть проплешину на кухонных обоях в цветочек. Дарина испугалась, но вызывать полицию не стала: засмеют ведь. Картине ничего не угрожает, гражданочка: она давно плавает себе спокойненько по облачным просторам Всемирной сети. Кирюша показывал: вот, смотри, ба, надеваешь очки – нет, твои для зрения придется снять, – нажимаешь сюда, выбираешь художника, давай по рейтингу отсортируем – на первом месте Босх, конечно, кто же еще, – тыкаешь на название, ну, давай в «Сад», например… Загружается, ждем… Вуаля! Все, ба, ты внутри, инджой. Да, да, ходи, рассматривай…

Ой, Кирюш, сними, голова кружится.

Изображение на плоскости – прошлый век. Никто не вернется, зачем тебе, ба?

Дочь как-то прислала старую запись «Гамлета», где на сцене играл Высоцкий – как живой, ей-богу, только с изредка пробегающими по краям силуэта помехами. Дарина подумала, если можно вернуть артиста, почему нельзя вернуть зрителей: наполнить коридоры музея голограммами, пусть они снова носятся по залам взмыленными, мешают разговорами по телефону, фотографируются на фоне картин – черт знает зачем, но пусть, пусть… А она будет по привычке верещать: «Руками не трогать!», хоть голограммы и не смогут ничего трогать руками.

Возвращаясь в двадцать четвертый зал, Дарина замечает лишнюю среди расставленных в привычном порядке белых фигур. Щурится. Перед «безрукой бабой» стоит мальчишка лет тринадцати. От ОС отстал, что ли? Но мальчишка не похож на незрячего – рассматривает скульптуру, руками не трогает. Не замечает Дарину, которая неслышно подобралась с другого конца зала и притаилась, словно увидела редкого зверя из Красной книги, ну, скажем, снежного барса. Казалось бы, родилась в прошлом веке, а рука тянется сфоткать на телефон, будто в этом. Вот, мол, смотрите, у меня есть доказательство: говорили, никто не вернется, посмеивались, крутили пальцем у виска – сумасшедшая старуха, ну, чем бы дитя ни тешилось, пусть сидит, никому же не мешает… Но Дарина не шевелится, боится спугнуть, только смотрит на мальчишку, который смотрит на Венеру Милосскую. Смотрит на Венеру Милосскую, а потом поднимается на носочки и прижимается к ее губам.

Руками не трогать, а губами?..

Дарина вскрикивает:

– Ты что творишь?!

И мальчишка, Пигмалион чертов, отшатывается от скульптуры, пятится назад и наталкивается на постамент с бюстом Дарининого любимчика. Безымянный грек пьяно пошатывается, а потом кудрявая голова безносого юноши летит с пьедестала, будто отсеченная невидимой гильотиной. Мрамор с грохотом раскалывается, и Дарина на мгновение удивляется, почему не брызжет кровь.

Мальчишка и не думает убегать, лепечет:

– Простите, простите, простите.

Дарина думает: «Все равно». Дарина думает: «Никому и дела нет». Да его даже в аудиогиде не упоминают. Белесые осколки пятого века до нашей эры отправятся в мусорное ведро двадцать первого, и никто не заметит. А скоро и она ослепнет – последний зритель на сеансе – свет включен, по экрану ползут финальные титры, уборщица снует между рядами, собирая опрокинутые ведерки с попкорном, а на сетчатке Дарины все еще отпечатан последний кадр:

«Обломок мраморного льда пялится в потолок темной лункой».

Дарине хочется толкнуть древнего правителя, грохнуть об пол, чтобы тот зазмеился трещинами и чтобы бесполезные статуи одна за другой сложились, как кости домино. Разнести бы тут все в крошку, раз никому до них дела нет. Только вот незрячие придут в следующий четверг.

– В наше время на помидорах учились, – вздыхает Дарина.

Мальчишка всхлипывает. Девочка из школы, которая ему нравится, не дает себя поцеловать – посткарантинная верминофобия, – он произносит по слогам «вер-ми-но-фо-бия». Боязнь заражения болезнью, связанной с вирусами, – так в «Википедии» написано. А он даже не умеет, не целовался еще ни разу… Бабушка его работала в музее смотрительницей, – Елена Николаевна, может, знаете, умерла во вторую волну? – приводила его как-то, вот он и вспомнил, на ком можно потренироваться. Они же как живые, хоть мрамор – холодный и шершавый, как шкура акулы.

– Может, в маске позволит, – с надеждой говорит мальчишка.

А Дарина представляет, как подростки слепыми котятами тыкаются друг в друга через грубую стерильную ткань, покрывающую лица, словно влюбленные на картине Рене Магритта. Гладят лбы, обтянутые полотном, ощупывают ноздри, скользят по щекам, ищут губы. Пальцы мальчишки забираются под ткань, и девочка визжит, будто в музее:

– Руками не трогать! Руками не тро-о-огать!..

чертово колесо

Коврик в ванной вечно намокал – мама не любила клеенчатые шторки, что липнут к голому телу, поэтому вода заливала пол каждый раз, когда она принимала душ. Мама никогда не закрывала дверь – боялась поскользнуться, удариться головой и лежать без сознания, пока вода не поднимется до ноздрей и не перельется через край. Боялась, что я не услышу. Или не захочу услышать. Не знаю, что для нее было страшнее: утонуть в собственной ванне или затопить соседей.

Что люди скажут.

Переминаясь с ноги на ногу, я думала, как все-таки странно: вот ты ночью ступаешь легко и упруго по выжженной солнцем сухой траве, а вот – топчешься утром в хлюпающей луже и чистишь зубы как ни в чем не бывало.