Вторжение - Гритт Марго

Сломанная кукла с сияющими ногами на рекламном щите, ты должна быть счастлива. Помнишь, каково это? Связки рвутся, ломаются фаланги пальцев. Больно. Мышцы сводит судорогой. Нежная кожа стирается до мяса. Больно. Тело теряет равновесие, соскальзывает с прямой оси и рушит выстроенные графические линии. Больно.

Больно больше не будет. Кончиками пальцев трогаю холодную, чужеродную плоть.

Роботизированные протезы нижних конечностей Giselle-21. Длина рассчитана по индексу. Иксовая форма с проваленным коленным модулем, та самая форма, которую ласково зовут «сабелькой». Вывернутая голень для абсолютных балетных позиций и тот идеальный высокий подъем, который танцовщицы часами растягивают, засовывая стопы под батареи. И да, стопа… Не стопа вовсе, а имитация пуанта с внутренним механизмом, поднимающим на три режима: стопа, полупальцы и пальцы.

Совершенные. Те ноги, которых жаждут маленькие девочки в балетной школе. Которые гнут, тянут, ломают каждый день, сжимая зубы от боли. Те, которых у меня никогда не было.

Ковыряю ногтем трещину, узкий зазор между живой плотью и мертвой. Вспомнить, почувствовать. Ковыряю до крови.

Сломанная кукла с сияющими ногами на рекламном щите. Не ноги отняли от тебя, а тебя отняли от ног.

– Будьте здоровы, Аркадий Львович!

– Пыль, будь она неладна… Спасибо.

– Машину заказали, завтра вывезут.

– Позолота?

– Краска.

– Канделябры?

– Бутафория.

– Ну и черт с ними. На свалку.

– Кровать тоже?

– Все, все на свалку.

– Голова мышиная ну прямо из фильма ужасов… Ой.

– Что такое?

– Да я пнул, а оттуда… Смотрите, кто-то припрятал.

– Та-а-ак, интересненько.

– Можно выяснить чей?

– Посмотрим, посмотрим… Старье какое-то, включается без отпечатка. Что тут у нас… Странно.

– Что там?

– Список контактов пуст, ни одного сообщения. Фотографий нет.

– Интернет?

– Либо историю подчищали, либо не пользовались… На кой черт он тогда сдался?

– Может, просто выбросили?

– Нет, смотрите-ка. Кое-что есть. Видео.

– О-о-о. Гхм… Интимного характера?

– Нет… Вовсе нет. Балет. Записи репетиций. Лица не разглядеть.

– Дайте посмотреть… Старательная.

– А толку? Носок не тянет, приземляется тяжело. Вот тут не докрутила…

– С такими-то ногами… Обречена на корду. Пожизненно.

– Ну, теперь-то необязательно. Лийка вон тоже на корду была обречена.

– Да, но не всем же так везет! Нет, я, конечно, не хочу сказать, что тот взорвавшийся софит был удачей, но все же… И дирекция подсуетилась, и лаборатория, и у государства на эксперимент деньги нашлись… И вот, билеты распроданы в первую минуту! А вы говорите, театр умирает. Пф-ф…

– Театр-то умирает, а вот цирк уродов…

– Ну, в нашей стране он будет жить вечно. Балет, в смысле.

– Вот вы сказали, не всем везет. Не слышали, что ли? К новому сезону ожидают поставку партии.

– Что, всех на протезы?

– О дивный новый мир. Представляете, только на одной канифоли сколько можно сэкономить?

– Ну вас, Аркадий Львович.

– Киберкордебалет. Звучит, а?

– Идемте лучше в зал, первый звонок дали.

Дистальные фаланги. Проксимальные фаланги. Медиальная клиновидная кость.

В гримерке душно. Тела, липкие, горячие, трутся о мое тело, дышат тяжело, толкаются, как загнанные лошади в тесном стойле.

Латеральная кость. Кубовидная. Пяточная.

Голые тела, мокрые тела, натягивают тонкие слоеные юбки, затягивают ленты, роняют шпильки. Пудрят лица, гнут спины, разминают ноги.

– Миксер, ты слышала, ты слышала? Как они визжали!

Потные руки трогают мои плечи, вуаль щекочет мне щеки. Призрачные вилисы с отрешенными лицами через пятнадцать минут выплывут на сцену в подобающем молчании, но пока они болтают, поют, смеются.

– Сколько зрителей! Восторг! Ну ты даешь, Миксер!

Таранная кость. Предплюсна. Дистальное межберцовое соединение.

Мара, закинув ногу на гримерный столик, замазывает тональным кремом татуировку на щиколотке, маленький отвоеванный островок тела, который принадлежит только ей. Желтый треугольник в черной раме с молнией посередине.

Голеностопный сустав. Малоберцовая кость.

Я отнимаю по косточке, по суставу, по мышце. От сильных, мускулистых ног Мары и от остальных, что суетятся в тесной комнатке. От длинных, жилистых, мягких, напряженных, натруженных. Несовершенных.

И они отнимут.

Большеберцовая кость. Коленная чашечка.

Наклоняюсь к Маре и быстро шепчу:

– Жизель спасает Альберта не потому, что простила. Не потому, что любит. Вилисы подчиняют ее волю, навязывают танец. А она… Ей просто хочется хоть однажды, хоть в последний раз станцевать свой собственный.

Мара закручивает тюбик и ищет, чем бы вытереть руки.

– Взбрыкнуть захотелось? Хм. Такая версия мне нравится больше.

– Мар… После второго акта не выходи на поклон, бери вещи и уходи.

Она поправляет в зеркале выбившийся из волос цветок и на мгновение хмурит брови.

– Миксер, тебя коротнуло, что ли?

– Мар, послушай.

Шепчу, чтобы не спугнуть стайку вилис. Мара не сорвется, выдержит.

– Они сделают это, – слегка приподнимаю юбку, киваю на протезы. – С тобой и с остальными. Я знаю, я слышала. Заставят тоже, как вилисы. Ты же не хочешь… Не хочешь такие ноги…

Поднимаю голову и вижу, что Мара внимательно смотрит на меня.

– Ты шутишь? – говорит Мара. – Да я бы под поезд прыгнула ради таких ног.

Бедренная.

Длинный темный проход, режущий глаза свет прожекторов вскрывает обнаженные тела, что вереницей тянутся по обе стороны. Мраморные тела, холодные тела, скульптуры с отсеченными ногами. Корчатся, ломаются. Бескровные обломки, разбитые скульптуры… Они кричат, но я не слышу их крика, не слышу шепота, мягкого шарканья по кафельному полу, только стук, будто кому-то в голову взбрело напялить каблуки.

Я блуждаю меж призрачных вилис, мертвых невест, древних охотниц, они ликуют, они празднуют, рассказывают мне, как выслеживают жертву, крадутся и выматывают до смерти. Их ноги никогда не устают, их ноги никогда не останавливаются, и я танцую вместе с ними.

Вечные вилисы, которые будут вечно танцевать свой вечный танец.

руками не трогать

Пальцы ползают по лицам, проваливаются в выемки, перебирают складочки. Скользят по лбам, пересчитывая морщины, кружат по завиткам волос, лапают сомкнутые губы. Шарят по глазным яблокам. Да, пустые выпуклые белки́ без зрачков – вот что притягивает больше всего. Их полируют, как собачий нос на «Площади Революции», только желаний не загадывают. Дарине хочется по привычке рявкнуть: «Руками не трогать!», но она прикусывает внутреннюю сторону щеки и молчит – приходят как раз, чтобы трогать руками.

Однажды Дарина не удержалась и сама потрогала – без перчаток. Гладкий шар кажется хрупким, как яичная скорлупа, – постучишь ногтем и треснет, но на ощупь – грубый камень. Дарина нежно надавила на мраморный глаз подушечкой пальца. Вспомнила, как окулист когда-то осматривал глазное дно – обещал, как малому ребенку: «Больно не будет», а ей казалось, роговицу царапает лезвие, вспарывает ее тонкий слой, как в фильме «Андалузский пес». Даже в толстенных очках Дарина с трудом читала «МНК» под «ШБ», хоть и помнила наизусть последовательность, но в кабинет офтальмолога не возвращалась. Не трогать.

И все же она пока здесь, по эту сторону – не все-, но слабо-видящее око. Зритель. А те кто? Щупатели?

Из ОС приходят по четвергам. Дарина прозвала их Одинокими Сердцами после того, как один слишком долго «осматривал» морщинистыми руками сосцы Капитолийской волчицы. По четвергам Дарина вспоминает общую кухню в первой квартире на «Выхино» – в залах стоит запах перегара. Незрячие подносят ладони к дезинфектору на входе, будто вымаливают милостыню, и, проспиртованные, осторожно следуют за проводником между рядами неподвижных фигур, как на картине Брейгеля. В наушниках жужжит электронный голос: «Перед вами спящий сатир Барберини, он пьян и возлежит на шкуре леопарда. Копия римского времени с греческого оригинала, бла-бла-бла», и незрячие по очереди ощупывают слепок, окутывая его подобающим ароматом.