Тень над короной Франции - Александр Бушков

— Провались они пропадом, мушкетеры короля, сколько их ни есть. Ломай еще из-за них голову…

Планше с мушкетом шагал позади — на сей раз д'Артаньян уяснил, что поучения кардинала весьма отличаются от наставлений госпожи де Кавуа: если вторые можно при некоторой ловкости обходить, пользуясь чисто формальными предлогами либо непредусмотрительностью Мирей, то с первыми так поступать не стоит. Кардинал никогда не воюет с призраками и не предупреждает зря…

К некоторому его удивлению, знакомый двор был пуст, отчего показался и вовсе огромным. Оставив Планше у крыльца, д'Артаньян поднялся по лестнице — тоже пустой, как мир божий в первый день творения, — и оказался в пустой приемной.

«Это неспроста, — проницательно подумал гасконец, уже знакомый с царившими в особняке нравами. — Мне достоверно известно, что тут, что во дворе, что в приемной, всегда толкутся господа мушкетеры. В это время дня их остается гораздо меньше, но все равно никогда дом де Тревиля не бывал настолько пуст, словно тут совсем недавно прошла «черная смерть» или другая какая-нибудь зараза, выкашивающая людей под корень. Он нарочно всех удалил, без сомнения. Что же, д'Артаньян, держим ухо востро? Париж способен испортить даже гасконцев, такой уж это город…»

Послышались тихие шаги. Навстречу ему вышел тот самый раззолоченный лакей, что в первый визит сюда д'Артаньяна отнесся к нему с откровенным пренебрежением, на которое слуги царедворцев такие мастера. Однако на сей раз ничего подобного не было и в помине: слуга проворно согнулся в почтительном поклоне и, не дожидаясь вопросов, поторопился сообщить:

— Вашу милость ожидает господин граф, он велел немедленно провести вас к нему…

«Прах меня побери! — подумал д'Артаньян. — Перемены налицо, и какие разительные! Я уже не „сударь“, а „ваша милость“, и со мной не сквозь зубы разговаривают, а со всем возможным почтением…»

— По-моему, мы с вами уже встречались, любезный? — не удержался он. — В этой самой приемной?

— Извините великодушно, ваша милость, не припоминаю…

— Ну как же, — сказал д'Артаньян, пряча ухмылку. — я-то вас хорошо помню, милейший. Правда, тогда я выглядел несколько иначе…

— Простите, ваша милость, но…

— Ладно, ладно, — сказал д'Артаньян, непринужденно похлопав его по плечу. — Нас тут столько бывает, что немудрено и запамятовать… Вы мне кажетесь дельным слугой, старина, вот вам за труды…

И он двумя пальцами опустил в ладонь раззолоченного лакея медный каролюс [14], заранее припасенный для этой именно цели и для этого именно лакея, — почти стершийся, почти никчемный…

Лакей определенно был обижен не на шутку столь жалкой «благодарностью» — и, вполне возможно, понял издевку, но с принужденной улыбкой поспешил поблагодарить по всем правилам, и д'Артаньян окончательно уверился, что де Тревиль весьма даже тщательно готовил их сегодняшнюю встречу…

Он поднялся из-за стола навстречу д'Артаньяну и вежливо пригласил:

— Садитесь, дорогой друг. Я рад вас видеть…

— Я тоже, — сухо сказал д'Артаньян, усаживаясь и старательно расправляя складки плаща.

Де Тревиль показался ему угнетенным тяжелыми раздумьями, что в свете недавних событий было неудивительно…

— Как ваши дела?

— Благодарю вас, — сказал д'Артаньян. — Не будь я суеверным и осторожным, как любой гасконец, я употребил бы, пожалуй, слово «блестяще» — но все же поостерегусь… Дела неплохи, — и он вновь демонстративно разгладил плащ — другой, новенький, полученный от капитана де Кавуа.

— Да, я слышал, вы были приняты королем, и его величество высоко оценил ваши заслуги…

— Его величество каждому воздает по заслугам, — сказал д'Артаньян. — Не зря его называют Людовиком справедливым. Можно ли осведомиться, какая награда ждала вас, господин граф?

— Простите?

С простодушнейшим видом д'Артаньян сказал:

— Ну как же! Вы не могли не получить своей награды! Вы ведь в этой дурно пахнущей истории, несомненно, выступали на стороне его величества, против врагов и заговорщиков…

Говоря это, он прекрасно знал: единственной наградой, которую получил участник заговора де Тревиль, было то, что король повелел оставить его в покое и не преследовать вместе с остальными.

— Вы стали жестоки, д'Артаньян, — тихо сказал де Тревиль.

— Что поделать, — ответил д'Артаньян серьезно. — В последнее время жизнь меня не баловала добрым отношением — постоянно пытались убить то меня, то моих друзей, то женщину, которую я люблю… смешно думать, что после такого в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же, я никогда не начинал первым… У вас ко мне какое-то дело, господин граф?

Тревиль долго смотрел на него словно бы в некоторой нерешительности, что было довольно странно для опытного царедворца, лихого бретера и старого вояки. Потом медленно произнес:

— Вы поставили меня в сложнейшее положение, д'Артаньян…

— Соблаговолите объяснить, почему. Каким образом? Сам я, слово чести, не прилагал к этому ни малейших усилий…

— Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких уверток, — сказал де Тревиль. — Излишне уточнять, что все сказанное останется достоянием только нас двоих…

— Я никогда не сомневался в вашем слове, граф. Что бы ни произошло…

— Благодарю… — сказал де Тревиль, на лице которого по-прежнему отражалось тягостное раздумье. — Так вот, д'Артаньян, вы, нисколько того не желая, поставили меня в сложнейшее положение, крайне затруднительное… Что греха таить, при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к одной из них. Я назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже достаточно осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому…

— Поэтому ближе к истине будет, если мы назовем эту партию партией королевы…

— Вы правы, — кивнул де Тревиль. — Так вот, борьба, как вы сами убедились, ведется суровая, и в ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями, сплошь и рядом не соблюдают правил чести и конечной целью видят смерть противника, которой следует добиваться любой ценой…

— Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, — сказал д'Артаньян.

— Я знаю. Тогда вы, наверное, поймете, в чем щекотливость моего положения? Как старый друг вашего отца, я не могу причинить вам вреда. Как член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей. И ради вас, какие бы я ни питал к вам чувства, я не могу пренебречь своим долгом, своими обязательствами перед известными лицами…