К.И.С. - Александр Уралов

— Да уж, — словоохотливо отозвался мой страж, — это он умеет. В деда пошёл. Вы-то его не помните, а мне отец рассказывал… Намедни у нас троих наизнанку вывернуло, когда в почетном карауле у эшафота стояли. Тоже, сопляки еще…

— Ничего, обвыкнутся.

Разговор шел неспешно, вполголоса. Огромное черное небо навалилось на город, мигая равнодушными зрачками звезд, и красивые, клубы дыма, уходящие высоко-высоко, подсвечивались ярким пламенем костра…

— …А он и говорит: «Чем такая жизнь, лучше герцогу задницу лизать». Теперь гляжу — сыт, одет, обут и в свите сшивается, гад. Небось, с каждой добычи ему своя доля…

— … и под стрелами не ходить, мечом не махать, рук не марать.

— Да-а… этот паскудник нигде не пропадёт…

— Вот-вот! Знаешь, как его герцог назвал? «Мой менестрель». Погоди, дай срок, встречу я его на ночной дорожке. Всё одно, ему от меня не уйти.

— С ума сошёл! Тебя же первого герцог порешит!

— Ничего, авось обойдётся. Оды герцогу петь до чёрта желающих! Да этот вот червяк (он плюнул в мою сторону) завтра сам тоже самое запоёт, если ему повезет, и герцог не с него начнет. Помнишь, как третьего дня один всё порывался сапоги Гауну обнять?

Разговаривавшие засмеялись. Кто-то третий, кого я не видел из-за спины стража, деловито сказал набитым ртом:

— Один черт, разделал его герцог. Помню, мне всю морду залепило… Где соль, засранцы?

Вдруг пахнуло прелой листвой, что-то влажное и холодное шлепнуло по лицу и я инстинктивно зажмурился, смахнув с лица это «что-то» и не успев понять, что именно. Когда, через мгновение, я раскрыл глаза, то увидел…

….комнату, облицованную кафелем в грязных желтых разводах от ржавой воды. Ни окон, ни дверей… Под потолком тускло мерцала запыленная лампочка, раскачивающаяся на перекрученном облезлом шнуре. Сырой липкий ветер гнал по комнате промокшие желтые листья неведомо как появляющиеся из одной стены и исчезающие в противоположной. Листья были самые настоящие и некоторые из них прилипали к стенам, влажно шлепались на пол, где ветром намело уже порядочную жухлую кучу. Шевелились ростки чахлой травы, торчащей из щелей между плитками кафеля, и мелкая водяная пыль промозгло сеялась на лицо…

В дальнем углу комнаты стоял массивный дубовый стол с ярко горящей настольной лампой. За столом сидел человек в черном, блестящем от сырости плаще, с поднятым воротником и низко надвинутой на глаза черной фуражке. Он сидел, навалившись грудью на стол, глубоко засунув руки в карманы плаща, и опустив голову так, что лица не было видно. Одинокий измызганный лист прилип к лакированному козырьку.

Было однозначно, бесповоротно и твёрдо понятно — это труп. На секунду я почувствовал запах сырой гнили, а затем и увидел, как белый червячок упал откуда-то из под козырька и стал корчиться на сырой поверхности стола.

Ветер продувал насквозь странную комнату, гоня моросящий осенний дождь и волглые листья…

Человек поднял голову и блеснул на меня стеклами пенсне. Чисто выбритое лицо его было спокойно и мрачно. Покрасневшие глаза обвела синева. Я подобрался в ожидании…

Человек долго смотрел на меня, а затем вытащил из карманов руки и положил их на стол, сцепив крепкие кисти в белых перчатках.

— Ну, и чего ты добился? — резким голосом спросил он.

Я пожал плечами.

— Я спрашиваю, чего ты добился? — повысив голос, повторил он и вдруг властно крикнул. — Смирно стоять! Руки за спину, лицом к стене!

Я дёрнулся и, закусив губу, нарочито медленно сунул руки в карманы.

— Дёрнулся, дурак, исполнять, а? Дёрнулся… — проговорил черный и забарабанил пальцами по столу брезгливо смахнув медленно ползущего жирного червячка. Мы помолчали.

— Ты узнал меня, — полуутвердительно произнес человек и посмотрел мне прямо в глаза.

— Да, — невольно передернув плечами, оказал я. — Живучий ты, Гвалаук…

— Что? Ах, да! — он неприятно засмеялся. — И ты по-прежнему считаешь, что ты прав? Меч вот, я гляжу, нацепил, шпоры на ногах… в трамвае-то, поди, цепляются.

Мимо молча прошла Ольга, мельком равнодушно поглядев на нас. Она зябко повела плечами и попыталась запахнуть на горле ворот моей рубашки. Я всегда доставал её из шкафа, когда она приходила ко мне, и каждый раз она говорила, что вот, мол, какая красивая рубашка, а ты не носишь её, почему? — носи, тебе она идёт, что ты, как все мужики — влез в одно и то же, так и ходишь, а ты в ней красивый…

— Да пойми же ты, идиот, — вдруг неожиданно горячо закричал Гвалаук, — что ты никто! Прах, сопля на морозе! Ты даже не интеллектуал, поскольку прочёл лишь то, что мы тебе подсовываем, понял? Понял, ты, придурок?

Я молчал. Ветер засвистел с новой силой, резко качнув лампу. Он устало потёр подбородок и упавшим голосом с отвращением произнес:

— Вымотался я в последнее время. Всё работа, работа, работа… В общем, так. Иди и не тронь того, что без тебя и за тебя создавалось. Понял?

Я облизнул пересохшие губы и с трудом, почти шепотом, сказал:

— Трону.

Он засмеялся, запрокинув голову и весело блестя запотевшими стеклами пенсне:

— Ну-ну!..

Внезапно он осекся и лицо его, мгновенно сморщившись, постарело и осунулось. Плащ уже не так ладно облегал его сгорбившуюся фигуру. Фуражка упала, обнажив седую, коротко стриженую голову, и руки потерялись в рукавах ставшего большим плаща.

— Бумагомаратель, — прохрипел он в бешенстве, — Сгною…

Тишина. В кресле осталась лишь мокрая одежда и пенсне, повиснув на мгновение в воздухе, упало на стол. звякнув разбитыми линзами. Страшно завыл и закружил ветер, сбивая с ног. Потоки ледяной воды обрушились с потолка, и гниющая листва ворохом закружилась вокруг в дикой пляске. Сквозь ливень и вихрь осени я увидел,

как, чавкнув, развалился гниющий стол, треснул кафель и могучие корни, шевелясь и разрастаясь на глазах, обвили трухлявые обломки. Грянула молния, искря и дымясь, лопнула лампа, и в глубоком мраке что-то огромное и ревущее навалилось на меня мокрыми скользкими щупальцами…

Где-то далеко-далеко закричал, как от страшной боли, девичий голос и я успел подумать: «Неужели?!»

Слепая волна схлынула, оставив нас с Кисом в ночной тишине. Неба почти не было видно, и голые ветви деревьев тянули свои иссохшие, немощные руки куда-то вверх, к еле-еле намеченному пятну луны. Мы молчали, оглушенные всем случившимся. Расплывчатые как вата, призрачные куски чего-то белесого висели в воздухе, смутно обозначаясь в черноте леса. Неровно дышала грудь, и сырость холодила лицо.

— Бр-р-р, — сказал, наконец, Стивенс. — Где тебя черти носили?