Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Зачем напоминать о вещах, известных всем!

Конечно, все это известно Ольшеру, но почему оно известно заключенному Заксенхаузена. Не задумался над этим господин гауптман?

— Убит ваш Исламбек, — подчеркнул Саид свою осведомленность и одновременно отметил причастность начальника «Восточного отдела» к истории на Берлинском кольце, — Исламбек, которого вы создали по моему подобию.

Всего сказанного, видимо, было мало для нанесения удара Ольшеру. Он нашел в себе силы даже усмехнуться:

— Мы не лишены изобретательности, господин Исламбек.

Мы — значит фюреры СС, немцы. Что ж, отказать в этом Ольшеру и его собратьям нельзя, хотя изобретение двойника явление не такое уж оригинальное.

— Предположим, — отодвинул от себя похвалу гауптштурмфюрера Саид. — Так вот, Исламбек ваш убит, но не это главное…

— Что же?

Равнодушие Ольшера держалось на пределе. Он напрягал силы, чтобы не обронить родившуюся тревогу. И хотя она была скрыта напускным безразличием и взгляд его по-прежнему цеплялся за окно, ничего не видящий и не воспринимающий, кроме темных пересечений решетки, Саид уже знал о тревоге начальника «Тюркостштелле», каким-то особым чувством улавливал его состояние.

— Он ограблен!

— Тс-с…

Обронил неожиданно и приметно свой испуг Ольшер. Повернулся к Исламбеку, опаленный волнением. Бледный до невероятности.

— Я говорю шепотом, — успокоил гауптштурмфюрера Саид. Успокоил, чтобы дать возможность собеседнику освоиться со своим новым положением, положением побежденного. Ольшер не только обронил свой испуг, он упал сам. И понял, что повержен, пленен. Но не ужаснулся от сознания собственного поражения. Он был подготовлен к нему. Его удивил противник: удар мог нанести только Дитрих, давний и непримиримый враг начальника «Тюркостштелле». От него ждал нападения Ольшер. Напал другой, такой же пленник, такой же поверженный и обреченный. Это надо было осознать. И пока гауптштурмфюрер впитывал в себя и перерабатывал торопливо ошеломляющую неожиданность, он продолжал по инерции играть прежнюю роль.

— Выдумка, — произнес он первое, что в таких случаях приходит на ум обороняющемуся.

Саид ответил тем же:

— Слишком правдоподобная.

Тогда Ольшер упрямо повторил:

— И все же выдумка… — Ему показалось, что заключенный израсходовал весь заряд и стрелять ему больше нечем. Можно подняться и даже оказать сопротивление. — Выдумка!

— Вам этого хочется?

Да, конечно, Ольшеру хочется, чтобы все кончилось одним испугом. От испуга не так уж трудно оправиться, зато испуг породит злобу, пьянящую злобу, и ее он обрушит на этого несчастного заключенного. Он будет беспощаден. Кстати, какие у него глаза, у этого Исламбека. Как выглядит шантажист в минуту, когда прозвучал последний выстрел и пистолет его пуст?

Прежде, чем глянуть в лицо Саида, гауптштурмфюрер подготовил себе позицию для контрнаступления.

— Мои желания не играют никакой роли… Все?

Глянул теперь. Черт! У него, оказывается, еще есть патроны. И они готовы к бою. Глаза глядят с ехидной улыбкой, улыбкой сильного. Только без торжества — борьба не кончена еще.

— Нет! — Заключенный бесцеремонно стер торопливо поставленную Ольшером точку. — У Исламбека похищены документы…

Подняться не удастся. Уже вообще подняться нельзя. Это ясно для Ольшера. Можно только призывать к милосердию.

— Я же просил — тише.

Выстрел не звучит — бережет патроны Исламбек. Впрочем, они ему больше, кажется, не нужны.

— Выдумка может произноситься громко, — говорит он с издевкой. — Какая ей цена?

Пора прекратить дуэль, тем более, что Ольшер на земле и в таком положении бой бессмыслен. Гауптштурмфюрер намерен лишь уточнить причины своего поражения.

— Слушайте, откуда вы все это взяли?

Исламбек положил руки на стол, на тот самый стол, за которым сидел Ольшер, но это было не так уж неожиданно при возникших сейчас между заключенным и начальником «Тюркостштелле» отношениях — они стали на одну ступеньку, пожалуй, Саид был даже чуточку выше. Главное, он положил по-хозяйски руки на стол коменданта лагеря — место, запретное для узника. Многое сказали Ольшеру локти Саида, обернутые какой-то выцветшей, не имевшей ни имени, ни определения, пахнувшей кислотой и лизолом тканью, подвинутые почти вплотную к гауптштурмфюреру.

— Теперь я попрошу вас говорить тише, — предупредил Исламбек.

Наглое предупреждение. Оно заставило Ольшера поморщиться — слишком уж открыто напоминали офицеру СС о его новой роли.

— Так откуда вы все это взяли? — прежним тоном и на прежней высокой ноте повторил гауптштурмфюрер свой вопрос. Ему трудно было так сразу подчиниться. Хотелось, и он имел на это право, держать себя как начальник «Тюркостштелле». В сущности, унижения никто от него не требовал.

— Будем говорить как деловые люди, — предложил Исламбек. — Пакет с документами, адресованный резиденту «Сикрет интеллидженс сервис»…

— Где он? — почти бросил себя к Саиду гауптштурмфюрер. Локти их сдвинулись, но теперь Ольшер этого даже не заметил. — Где?

Нет, он не испугался. Напротив, отхлынула постоянная, изнуряющая душу тревога. Уходил Дитрих с его подозрениями и настороженным ожиданием. Образовалась пустота, пустота, которую что-то должно было заполнить. Неизвестное пока, но новое уже, во всяком случае.

— Где он? — Ольшер торопился увидеть это новое.

— Где?! — загадочно усмехнулся Саид. — Простой вопрос…

Деланно, почти с нарочитой откровенностью, Исламбек оглянулся на дверь, прислушался к далекому гулу лагеря, к смутным стукам и голосам, доносившимся из Фриденталя, потом вернулся к Ольшеру, посмотрел на него холодно и равнодушно. Очень деловито посмотрел: гауптштурмфюрер легко мог угадать уже предназначенное для него.

— Здесь не место для подобной беседы, вы должны понимать это, господин Ольшер.

Цена тайны — вот что означало сказанное заключенным. И цена высокая, возможно, равная будущности и даже самой жизни Ольшера. Инстинктивно он защитил себя от опасности.

— Шантаж! Не выйдет. Вас расстреляют. И именно здесь, в Заксенхаузене.

Случайно Ольшер раскрыл неизвестное Саиду — расстрел. Как бы ни готовился человек к худшему, как бы ни рисовал себе вероятность смерти, все же она остается вероятностью, предположением. А тут неизбежность. Исламбек вдруг соединил сказанное гауптштурмфюрером с тем, что услышал в один из первых дней от Оскара Грюнбаха: «Вы должны жить!» Значит, не смерть, а жизнь для него предположительна. Конец — реален. Он существует и даже известен кому-то, как дата календаря.

— Что ж, — смирясь с неизбежностью, произнес Саид. — Меня могут расстрелять… — Краткое мгновение он пребывал в уготованном для него Ольшером состоянии смертника и со злостью отбросил его от себя. — Но через час, самое большее через два, предательство начальника «Тюркостштелле» станет известно господину Кальтенбруннеру, а если это окажется малоэффективным, то и самому рейхсфюреру. Уж он позаботится, чтобы господина Ольшера поставили рядом со мной перед автоматами…

— Хватит…

От коменданта он вернулся уже к вечеру, перед самой отправкой колонн в лагерь. Был взволнован, но не расстроен. В глазах горела какая-то торжественность. Да, да… Вы видели человека перед свадьбой? Нет? Видели, но не обращали внимания на лицо. В нем и радость, и страх, и величие. Все вместе. На пороге таинственного и неизбежного человек всегда напряжен до предела. Повернуть назад он не может, хотя мысль об этом постоянно находится с ним.

Конечно, Исламбек опять ничего не сказал мне. Я сам догадался: произошел какой-то очень важный разговор и приняты важные решения. Он был все-таки борец. Действие, даже сопряженное с опасностью, зажигало, преображало его. Окружающее теряло значение, отступало.

Когда мы шли через парк Фриденталя и дальше лесом и полем, Исламбек ничего не видел и ничего не слышал. Голова поднята высоко, и сам поднят. В ту минуту он не был заключенным. И я молчал, шагая рядом, не хотел возвращать его в действительность, в затемненный, мертвый Заксенхаузен.

Обновление длилось не час и не два. Утром он вошел в цинкографию таким же высоким и отреченным. Улыбка, правда, не светилась на его губах, и глаза не так уж радостно и задорно горели, как вчера. В них появилось что-то новое, строгое — решимость, что ли. Однако тревога осталась. Даже усилилась, по-моему.

Как всегда, я принялся объяснять ему приемы обработки клише, но он отмахнулся от меня:

— К черту!

Это можно было принять за обычное раздражение. С кем из нас не случалось подобное в первые месяцы лагерной жизни — бросишь в сердцах лопату, выругаешься. Настроение такое, что, кажется, поджег бы весь Заксенхаузен, в морду бы плюнул коменданту, или того лучше — размозжил ему голову той же лопатой. Бывало! Я понимал Исламбека и стал уговаривать — терпи, крепись, а он свое: