Голос и воск. Звучащая художественная речь в России в 1900–1930-е годы. Поэзия, звукозапись, перформанс - Валерий Золотухин

был прочитан в ИЖС в первой половине года. К этому времени в печати уже были опубликованы программные статьи Владимира Пяста о декламации, затрагивающие проблемы, близкие тем, что разрабатывались в ИЖС. Все эти результаты возникли в связи с коллективными научными проектами изучения декламации, начало которым было положено изучением мелодии речи как ключевого направления научной работы раннего ИЖС. С другой стороны, период 1920–1922 годов будет связан с созданием формалистами институциональных плацдармов. Если говорить о Петрограде, то это в первую очередь словесный отдел Российского (позднее Государственного) института истории искусств. В том же качестве первоначально рассматривался и Институт живого слова209, совместная работа в котором дала новое направление научно-практической работе Эйхенбаума, Бернштейна, Тыянова и их коллег. Эта малоизвестная страница истории формализма важна, поскольку она отражает то, как формалисты планировали развивать смелый междисциплинарный эксперимент, начавшийся в ИЖС. Совмещение же теории и практики, которое они планировали положить в основу работы реформированного института, позже станет основой работы Кабинета изучения художественной речи в Институте истории искусств.

1922 год также стал одним из самых тяжелых для института. «Возможно, что закрытию Института в какой-то мере содействовала и другая причина: многие из профессоров ИЖС уехали в 1922 году за границу»210, – писала в своих неопубликованных воспоминаниях бывшая студентка ИЖС Нина Галанина. Речь идет в первую очередь о Фаддее Зелинском, в апреле эмигрировавшем в Польшу. В декабре того же года в Германию уезжает преподаватель ИЖС и один из основателей Вольфилы Аарон Штейнберг. В том же 1922‐м во Францию эмигрировал адвокат Яков Гурович, преподававший на ораторском отделении. Тогда же за границу уехали некоторые преподаватели театрального отделения, включая Анну Жеребцову-Андрееву. Все это, вместе с расстрелом Николая Гумилева, случившимся годом ранее, прямо отразилось на работе института. Другим обстоятельством, которое привело ИЖС к глубокому кризису, стало открытие в 1922 году Экспериментального театра. Вопреки задуманной реформе, именно театр постепенно занял едва ли не главенствующее место в работе института. Нина Галанина вспоминала об этом:

Директору Института В. Н. Всеволодскому, историку театра и б. драматическому артисту, в значительной мере был обязан ИЖС своим рождением и расцветом в первые годы. Он же явился виновником гибели Института.

Забыв о своих обязанностях Директора, В. Н. Всеволодский все свое внимание, все силы и средства (начиная примерно с 1922–23 гг.) направил на развитие театрального отделения, точнее, – его (Всеволодского) театральной студии в ущерб другим отделениям Института.

Для студии был построен в зале амфитеатр211; были приглашены преподаватели ритмической гимнастики и пластики различных систем – Далькроза, Дельсарта и др.; позже был организован духовой оркестр.

В то время, как театральное отделение, вернее – студия Всеволодского – пышно расцветала и выросла в самостоятельное учреждение – Экспериментальный театр, Педагогическое и Словесное отделение совсем захирели. Единственным проявлением активности Словесного отделения был выпуск небольшого сборника стихов на смерть В. И. Ленина212.

Ораторское отделение еще держалось, может быть, благодаря авторитету и энергии А. Ф. Кони, но находилось на положении «бедного родственника».

Так интереснейшее, широко задуманное, уникальное учебное заведение и исследовательское учреждение, блистательно начавшее свою жизнь, было погублено213.

Это привело институт к драматичным событиям весны 1923 года, которые нашли отражение в пьесе «Высшая школа» Рустема Валаева (Галиата). В ней был создан яркий образ гибрида института и театра, разрываемого противоречиями и конфликтом между ректором, в котором, как уже было сказано, угадывался Всеволодский-Гернгросс, и группой студентов. Среди выдвинутых студентами претензий было то, что выпускники института не будут востребованы после его окончания. Сам же выпуск из‐за бюрократических передряг постоянно откладывался, и студенты в пьесе прямо обвиняли ректора в том, что он был заинтересован в этой ситуации, поскольку вносимая плата за учебу давала возможность работать студии214. Долгая история эмансипации декламации в самом институте закончилась, согласно Валаеву, попыткой ректора и его окружения фактически положить конец всем направлениям развития живого слова ради существования театрального коллектива. Остается лишь удивляться тому, что одно из самых прямолинейных высказываний о судьбе погубленного театром института появилось именно в виде пьесы, предназначенной для сцены.

Летом 1922 года Бернштейн отказался от преподавательских обязанностей в Институте живого слова. В письме Всеволоду Всеволодскому-Гернгроссу (его черновик сохранился в архиве Бернштейна) он следующим образом объяснял причины этого:

24 августа 1922

Многоув[ажаемый] Всев[олод] Ник[олаевич]

Опыт преподавания в И[нститу]те Ж[ивого] Сл[ова] в теч[ение] трех семестров, к глубокому моему сожалению, убедил меня в том, что постановка в И[нститу]те преподавания теоретич[еских] предметов чрезвычайно далека от положения, к[ото]рое я бы мог признать хоть сколько-нибудь удовлетворительным. Некоторая неопределенность задач ВУЗ’а; чрезвычайное разнообразие в степени общеобразовательной подготовки слушателей; преобладающий у них художеств-практический интерес, отвлекающий внимание от научных занятий; наконец, относительная перегруженность их художественно-практическими упражнениями, – все это создает в И[нститу]те атмосферу, близкую к атмосфере театральной школы, и привить ВУЗ’у научный дух высш[его] уч[ебного] заведения в обычном смысле этого последнего термина представляется при таких условиях невозможным. Приноравливаться к этой своеобразной атмосфере для теоретика-лингвиста, каким я являюсь, дело в высшей степени тягостное, если не вовсе немыслимое. Моя преподавательская деятельность в И[нститу]те невольно приобретает характер оппозиции господствующему течению, что, я полагаю, должно вредно отражаться на слушателях и на общей организации преподавания. Ввиду всего этого, я, после длительных колебаний, принял твердое решение просить Вас довести до сведения Совета ВУЗ’а о моем отказе от преподавательских обязанностей.

Поверьте, что это решение далось мне нелегко: идея единения словесных искусств с словесными науками, положенная в основу организации И[нститу]та, мне очень дорога; но что поделаешь, когда идеология так упорно, длительно и безнадежно расходится с практикой! Я ощущаю это для себя к[а]к ложное положение, к[ото]рое лишает меня психологич[ески] возможности продуктивно работать. Я надеюсь, что, ограничив свою деят[ельно]сть в И[нститу]те научно-исследовательской областью, я обрету более спокойные и соответствующие моим склонностям условия работы215.

Еще одна проблема, с которой столкнулся Бернштейн в 1922 году, заключалась в неготовности и отсутствии интереса студентов к исследовательской работе, о чем можно судить по протоколам исследовательских семинаров по звучащему стиху со Студией Института Живого Слова216. Большинство из них училось на театральном отделении и плохо посещало курсы, посвященные теории и исследованиям звучащей поэзии. Несмотря на реформу института и «устранение театра», решить накопившиеся проблемы (заключавшиеся в том числе в невозможности согласовать направление работы института с театральным образованием) не удалось. В течение 1922 года постепенно создавались условия для переноса работы по изучению звучащей